— Это невероятно! Не-ве-ро-ят-но! — повторял Ганьский, изучив рукопись и пристально глядя в глаза Еврухерию. — В той части, что касается меня, — абсолютная правда! Пойдем…
Они подошли к книжному шкафу.
— До сегодняшнего утра здесь лежали мои дневники.
Ученый указал рукой в сторону пустых полок, на которых не успевшие покрыться пылью прямоугольные пятна четко указывали места, где хранились отчеты о научных работах за многие годы. Затем Аполлон Юрьевич подвел Еврухерия к небольшой плетеной мусорной корзине и произнес одно слово: «Смотри». Ясновидящий увидел осколки какой-то посуды. Ганьский пояснил, что это и есть разбитая чашка Петри, после чего достал из мусора два небольших пузырька, на одном из которых было написано «преципитант», а на другом «рН до корректировки».
— Постарайся хоть что-нибудь вспомнить! — попросил он.
— Странный ты, — с легким недоумением молвил Макрицын. — Я же сразу сказал: проснулся и на кровати нашел тетрадь, а откуда она — не знаю.
— Ты кому-нибудь показывал ее или говорил о ней? — плохо скрывая тревогу, поинтересовался ученый.
Вопрос обидел ясновидящего.
— Ты что, Аполлон, меня за идиота считаешь?
Ганьский немного успокоился и дружелюбно произнес:
— Да, действительно, иногда у меня слово впереди разума бежит. Извини, виноват, не хотел тебя обидеть.
— Ладно, я не сержусь. Ты мне только скажи: про тебя там правда, что ли?
— К моему величайшему сожалению, Еврухерий, да.
— Получается, Марина шпионила за тобой? — вздохнул ясновидящий.
Ганьский опустил голову и задумался.
— Именно так, сколь ни горько это признавать, — тихо ответил ученый. — Я чувствовал последние пять-шесть лет что-то неладное и… ругал себя за излишнюю подозрительность. Если бы не моя привычка держать наиболее важные результаты исследований в голове, в Москве появился бы нобелевский лауреат в лице господина Зайцевского.
Кемберлихин и поэт оставались безучастными свидетелями разговора, пока Аполлон Юрьевич не обратился к Александру:
— Уверен, что для тебя тут много чего интересного найдется. Ознакомься.
Залп, листая страницы, изредка усмехался и высказывался вслух:
— Никогда о подобном племени не слышал. Занимательно. Подозреваю, что людишки тамошние на клюкве разбогатели… С определением любви категорически не согласен… Женщину никогда и ни при каких обстоятельствах не ударю — здесь явный перебор…
— Друг мой, никто из нас не застрахован от состояния аффекта, — прокомментировал Ганьский.
— «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет», — процитировал Залп навязчивую фразу и передал тетрадь Аполлону Юрьевичу.
— Какие впечатления, уважаемый? — обратился к нему Ганьский.
— Полный бред! Галлюцинации, спроецированные на бумагу!
— Я пойду, — неожиданно сообщил Макрицын.
Но хозяин квартиры попросил его остаться. Затем попросил у Залпа разрешения еще раз ознакомиться с той частью записей, которые касаются его, и получил согласие.
— Напрасно ты назвал это бредом, — закончив читать, обратился к поэту Аполлон Юрьевич. — Уверяю, тебе есть смысл заучить все наизусть, чтобы попытаться избежать описанной трагедии. А что произойдет именно трагедия, у меня не вызывает ни малейших сомнений! Ты говоришь — галлюцинации? Не согласен. Поверь мне на слово — я слишком хорошо знаю Еврухерия и его необычные способности. И если говорю, что предсказанные им события, тебя касающиеся, более чем правдоподобны, так оно и есть.
— Останемся каждый при своем мнении, — ответил Залп. — Мне надо идти, завтра загляну после обеда.
Оставшись втроем, Ганьский в присутствии Кемберлихина стал пытать ясновидящего вопросами, рассчитывая получить хотя бы минимальную информацию по поводу рукописи, но ни к чему, кроме как к раздражению со стороны Еврухерия, его усилия не привели. Тот твердил одно и то же:
— Ничего не помню. Проснулся утром с петлей из простыни на шее. Вся голова в шишках. Тетрадь лежала на кровати. Ночью я спал. Один — Тамара Ивановна в Харькове.
Собравшись уходить, Макрицын взял рукопись, перегнул пополам и сунул в задний карман брюк.
Ганьский мгновенно изменился в лице.
— Одну секунду, Еврухерий!
Макрицын остановился.
— У меня к тебе одна маленькая просьба, — плохо скрывая волнение, произнес ученый.
— Слушаю, — сразу откликнулся ясновидящий.
— Премного благодарен, — прозвучало в ответ. — Я всегда ценил тебя за доброту и готовность пойти навстречу. Оставь мне, пожалуйста, тетрадь на пару дней. Сведения, касающиеся меня, представляются мне чрезвычайно важными и, несомненно, подлежат более глубокому изучению и осмыслению, для чего необходим открытый первоисточник перед глазами.
— Да можешь забрать себе ее навсегда! Мне она не нужна. Это что, и есть твоя просьба? — удивился Макрицын. И блеснул юмором: — Могу, если хочешь, автограф написать на обложке.
Кемберлихин засмеялся. Ганьский же ответил совершенно серьезно:
— Сочту за честь!
Ответ вызвал отрицательную реакцию ясновидящего:
— Тьфу ты, черт побери! Не-е, Аполлон, твою дурацкую манеру говорить уже не исправишь. Ну неужели нельзя было просто сказать: спасибо, Еврухерий!
— Извини, — произнес Ганьский, получая тетрадь из рук ясновидящего. — Речь, как группа крови, — одна на всю жизнь.
— Все. Пока. Я опаздываю — товарищи ждут, — сообщил Макрицын и поочередно пожал ученым руки.
— Ты забежишь перед моим отъездом? — грустно спросил Аполлон Юрьевич.
— Съезд на носу, вряд ли смогу. Увидимся, когда из Лондона вернешься.
Едва за Макрицыным захлопнулась дверь, Ганьский протянул Кемберлихину тетрадь:
— Читай, Федор. А я пока кофе приготовлю.
Аромат свежесваренного напитка быстро заполнил комнату. Федор Федорович никогда не возвращался к тексту повторно, потому что читал медленно и вдумчиво. Вот и теперь, попивая кофе, он анализировал каждую фразу, каждый поворот в развитии событий, изложенных рукой Еврухерия. За все это время Аполлон Юрьевич не проронил ни одного слова — он то неторопливо бродил по квартире, то усаживался на свое любимое кресло и просматривал утреннюю газету. Несколько раз продолжительно звонил телефон, но чье-то желание поговорить Ганьский проигнорировал.
Кемберлихину потребовалось более двух часов, чтобы прочитать рукопись.
— Твое мнение, Федор? — спросил Аполлон Юрьевич.
— Шок! — лаконично прозвучало в ответ.
Но Ганьский абсолютно не удивился. Задавая вопрос, он не рассчитывал на моментальный ответ — за многие годы дружбы он Кемберлихина узнал очень хорошо.
