Сынок у Арлин родился темноволосый и сероглазый — в Джона. Сэм. Не дитя, а само совершенство. Точеный носик и ни единой веснушки. Спокойный характер: мальчик редко плакал. Жить в тесноте — при том, что Джону приходилось так много заниматься, — было не просто, но они справлялись. Тихо, деточка, шептала сыну Арлин, и он как будто понимал ее. Поднимал на нее большие серые глаза и замолкал, ее сокровище.
Родители Джона, Уильям и Диана, были небеспристрастны и держались суховато, но Диана питала слабость к внуку, что и заставило Муди-старших в конечном счете примириться с существованием Арлин. Не о такой невестке они мечтали — ни тебе университетского диплома, ни заметных талантов — но все-таки славная да и сына любит, и как-никак подарила им Сэма. Диана водила Арлин по магазинам и накупала для Сэма такие горы вещей, что большую часть он перерос, не успев хотя бы примерить; Арлин приходилось убирать их на верхнюю полку стенного шкафа прямо в упаковке.
Как идеально ни вел бы себя мальчик, у Джона не хватало на него терпения. Диана уверяла Арлин, что с мужчинами в их семье всегда так было, если речь шла о детях. Вот наберется Сэм силенок кидать бейсбольный мяч, подрастет, чтобы в нем видели не просто малыша, а сына, — и все переменится. Нетрудно было убедить Арлин в том, чему ей и самой хотелось верить, к тому же и твердый голос свекрови внушал уверенность, что Джон в самом деле переменится к ребенку. Однако, по мере того как Сэм подрастал, Джона, казалось, все больше раздражало его присутствие. Когда, например, на восьмом месяце от роду мальчик слег с ветрянкой, Джон вообще переехал жить в гостиницу. Сил не хватало слушать это хныканье — и потом, остаться было бы небезопасно для него самого, поскольку он ветрянкой никогда не болел. Отсутствовал он две недели, раз в день звоня по телефону, — такой далекий, словно был не в тридцати кварталах от них, в том же городе, а где-нибудь за миллион километров.
Тогда-то — когда, одна в затемненной квартире, Арлин купала издерганного ребенка в кухонной раковине с овсяным отваром и ромашкой, чтобы унять зуд его пылающей, воспаленной кожи, — к ней и закралась впервые недобрая догадка. Что, если она ошиблась? Если в тот вечер, когда похоронила отца, разумнее было бы подождать, пока по улице пройдет следующий? Она корила себя за эти предательские мысли, однако, позволив себе единожды вообразить такое — другого мужчину, другую жизнь, — уже не могла остановиться. В парке, на улице, смотрела на мужчин и думала, Может быть, тот, единственный, — вот этот? Может, я страшно обманулась?
К тому времени как Сэму сравнялось два года, она уже не сомневалась. Ее судьба осталась где-то там, снаружи, — она же по оплошности забрела в не свое замужество, не ей предназначенную жизнь. Джон, закончив аспирантуру, работал теперь в отцовской фирме, сетуя, что при своих способностях вынужден оставаться мелкой сошкой, младшим компаньоном, обязанным выполнять чью-то черную работу и напрочь лишенным свободы подлинного творчества. Он проводил много времени в отъезде, мотаясь на работу в Коннектикут и часто оставаясь ночевать у старого приятеля в Нью-Хейвене.
Арлин учила Сэма азбуке. Он схватывал все новое на лету. Глядел, как ее губы произносят название буквы, но повторял, лишь когда у самого получалось точно так же. Старался держаться поближе к матери, отказываясь играть с другими детьми, когда она водила его гулять. Когда домой приезжал Джон, из Сэма нельзя было вытянуть ни слова — уговорить, чтобы похвастался, как знает алфавит, какую выучил песенку или хотя бы отозвался, когда отец его зовет. Джон уже стал подумывать, не показать ли его врачу. С мальчиком было определенно не все в порядке. Возможно, что-то не так со слухом или со зрением. Но Арлин знала, что он ошибается. Беда была в другом. Она и Сэм оказались не там и не с тем — она теперь знала это, но как такое выговорить вслух? Из догадки, что дела обстоят неладно, вырастал главный факт ее жизни. Ей следовало подождать. Не сниматься с прежнего места, покуда не придет более твердая уверенность в будущем. Не быть такой дурочкой, такой легковесной, зеленой — такой безоглядной, черт возьми!
Примерно раз в месяц Арлин возила Сэма на Лонг-Айленд. Из еды Сэм признавал лишь бутерброды с арахисовым маслом и конфитюром, так что Арлин всегда готовила и брала с собой несколько штук. Сэм любил ездить на поезде: болтал без умолку, увлеченно подражал железнодорожным звукам. Вот записать бы его, думала Арлин, и предъявить пленку Джону. Ты видишь? С мальчиком все в порядке. Дело только в тебе! Мешало странное опасение, как бы Джон, изменив свое мнение о сыне — увидев, что ошибался, считая его неполноценным, — не постарался переманить его к себе, отрезать ее от жизни Сэма. Короче, пленка так и осталась незаписанной. Арлин никогда не побуждала Джона посвящать Сэму больше времени. Держала свой единственный кусочек радости при себе.
Доехав до нужной станции, они выходили и шли под горку, пока впереди не показывался порт с паромной переправой. В ветреный день на воде играли барашки и в деревянные сваи била волна. В ясный денек все вокруг словно бы стекленело — и синее небо, и густая лазурь залива, и туманные очертания далекого Коннектикута. В бывшем доме Арлин жила теперь другая семья. Они с Сэмом часто останавливались на углу поглядеть, как играют дети из этой новой семьи. Мальчик и девочка. Гоняют на улице мяч, залезают на клен, рвут с азалии распускающиеся бутоны и втыкают себе в волосы пунцовые и розовые цветки.
Иной раз детей звала обедать их мать. Выйдя на крыльцо, замечала, что за ними наблюдает рыжая женщина с маленьким ребенком. Тогда новая хозяйка спешила загнать своих ребят домой, а сама, отведя край занавески, старалась удостовериться, нет ли тут какого злого умысла. Не побродяжка ли это из тех, что крадут детей, — да мало ли кто еще… Но нет, неизвестные просто стояли себе на углу — и только; даже в холодную, ветреную погоду. Рыжая — в затрапезном ношеном пальто из толстой серой шерсти. Малыш — спокойный: ни капризов, ни воплей, не то что некоторые. Темноволосый серьезный мальчуган с любящей мамой. Случалось, что они проводили здесь целый час; женщина указывала сыну на деревья катальпы, на воробьев, на уличные фонари, на крыльцо дома, и мальчик повторял за нею слова. Они заливались смехом, как если бы всякая малость в этом обшарпанном захолустье была для них чудом. Любой обыкновенный предмет, на какой нормальный человек даже внимания не обратит — разве что только женщина, которая знает, что совершила ужасную ошибку и возвращается сюда вновь и вновь в надежде, что стоит ей пройтись по той же улице, и судьба унесет ее назад, в то время, когда ей было семнадцать и будущее лежало впереди нехоженой тропой, представлением в общих чертах, моментом — чем-то, что еще не обернулось крушением.
Май приходил в Коннектикут благоуханный, изобильный, зеленый, как сон наяву. Иволга и пересмешник, жасмин в саду, пение птиц. В стеклянном доме зелень была повсюду. Никаких ковров под ногами — голые ясеневые полы; никаких занавесок — лишь сирень, рододендроны да узловатый бархат живой изгороди, нескончаемые ряды самшита. В Стеклянный Башмак они переехали, когда отец Джона перенес второй инфаркт и Муди-старшие перебрались во Флориду. После смерти Уильяма Муди Диана все равно осталась там же — ей, с ее артритом, лучше жилось в теплом климате.
