— Всё-таки ты как сюда попал? Не на стену, а вообще. При Нейзби ты вроде уцелел…
— Меня через полгода в стычке с диггерами убили. Из лука… представляешь? В наше время из лука стрелять… Но попали хорошо, два дня подыхал. Под конец одного хотел, чтобы скорее.
— А меня сразу. Я и понять ничего не успел. Но всё равно, дурацкая смерть.
— Да уж, на войне умной смерти не бывает… Но виконту дважды дурацкая досталась. Он-то себя полагал в безопасности, думал, что если у меня ничего не получится, то он тут ни при чём, просто на променад вышел, а ежели я поднимусь на стену, то и он за мной. Службы он не хотел, он, дурак, представлял, что командовать будет, по меньшей мере в начальники гарнизона метил. И чистку заранее задумывал: добрых христиан в Цитадели оставить, а Магомета и всех остальных — в нихиль выгнать. Болван, одно слово, богаче Магомета здесь никого нет, ему весь Восток в молитвах деньги шлёт. Захочет, так он нас всех в нихиль выгонит, а не мы его.
— Христос разве не богаче? — для порядка полюбопытствовал Илья.
— Христос — бог, — убеждённо сказал Бэрд и перекрестился. — Он у себя в раю, тут его никто не видал. А вот Понтия Пилата я видел и даже заговорил, хотя запрещено разговаривать с жителями Цитадели, если они сами тебя не подозвали. Штраф начислили сто фунтов — заработок почти за два года! — а Пилат мне ничего не ответил. Не помню, говорит, никакого Христа. Бродяг всяких много повесил, а сына божьего не припомню… Да ну, он от старости, наверное, в детство впал. Тут много таких, дома их зачем-то помнят, а сами они хуже малых детей. Праздность многих развращает. Вот среди солдат ни один умом не тронулся, а всё потому, что служба.
— Слушай, — сказал озарённый неожиданной мыслью Илья, — а мне этот ваш Тиграт… в общем, Тигр Полосатый, сказал, что триста лет нельзя живущим внизу вестей передавать…
— Так это разве весть? Гадость врагу сказать — дело святое. К тому же я не сам, китайца попросил.
— Так, может, и ты крикнешь там одному… Парень, что на турнике возле стены вертится, ну… тот, которому я промеж глаз врезал. Крикни ему: «Илья, мол, просил передать, что дураком ты, Серёга, был, дураком и после смерти остался!»
— Вери велл. — Лицо англичанина озарилось улыбкой. Он явно представлял, как будет беситься незнакомый ему Серёга, получив такую весточку. — Он был твоим врагом?
— Он был дураком, а дураков надо учить.
— Вери велл. Я передам.
Бэрд извлёк из-за пазухи трёпаную колоду карт и гордо объявил:
— Во, видал вещь? Однополчане наши, блудники вавилонские, такого и не знают, они только в кости умеют, да ещё в зернь. А христианину в такие игры грешно играть.
— А в карты что, не грешно? — искренне удивился Илья, который как человек неверующий игрывал во всякие игры, кроме разве что зерни, о каковой имел довольно смутное представление.
— Карты — самая христианская игра, — убеждённо сказал Бэрд. — Тут четыре масти, они символизируют добродетели христианского воина. Это пики — храбрость в бою. Это бубны, или щиты, — упорство в обороне. Это крести — они означают веру в Иисуса Христа. А черви — это любовь к даме сердца. В прежние годы у рыцаря обязательно дама сердца была, а мы люди простые, нам и маркитантки довольно.
— Ясно, — протянул Илья, тасуя засаленные карты. — Это король, это дама, это валет…
— Кавалергард, — поправил железнобокий революционер.
— А туз что означает?
— Туз — это воля небес. Видишь, карта чистая? Над королём только господь бог.
— Тогда, конечно, игра безгрешная, — признал Илья. — А во что ты играешь?
— Игра называется «Сражение». Делим колоду пополам. Открывай верхнюю карту… видишь, твоя карта больше моей. Значит, забираешь себе обе и кладёшь под низ. А теперь у меня больше, значит, я твою карту беру в плен. Можно играть на деньги, можно на щелбаны.
— Так это же «Пьяница»! — разочарованно воскликнул Илья. никак не думавший, что глупейшая из карточных игр имеет столь почтенную историю.
— Это «Сражение»! — оскорбился англичанин.
— Хорошо, пусть «Сражение». Но всё равно, лучше уж тогда в очко играть. Тоже на щелбаны… тремя картами по носу.
— Это как? — заинтересованно спросил Том. Между делом он успел соорудить две кружки пива, одну из которых щедрым жестом придвинул Илье. Прославленный английский эль оказался мутной бурдой отвратительного вкуса. Впрочем, в семнадцатом веке он, видимо, таким и был.
Илья на последние лямишки сотворил новую колоду и принялся объяснять мудрые правила игры в очко. Железнобокий оказался игроком страстным и неумелым, так что в самые короткие сроки Илья выиграл больше двух сотен щелбанов и через полчаса уже трепал карты о вспухший английский нос, приговаривая при каждом щелчке:
— Не умеешь играть, так и не берись!
Служба начиналась плодотворно, содержательно, и конца ей не предвиделось ни ныне, ни присно, ни во веки веков.
* * *
Оставшись один, Илья Ильич долго сидел, глядя себе в колени. Осмысливал холодное понятие: «один». За последние годы он привык к этому состоянию. После смерти Любаши так и жил бобылём, благо что до крайнего предела худо-бедно мог себя обслуживать и, даже согласившись на хоспис, сбежал оттуда за день до кончины. И лишь после того, как Русланова пророчески провизжала ему: «Ленты в узлы вяжутся!» — завязалось бытие таким узелком, что никакому Гордию не измыслить и никакому Александру не разрубить. Два месяца посмертная жизнь неслась галопом и вдруг разом остановилась. Сиди, как в недавнем прошлом, отдыхай, радуйся, что бок не болит.
Спрашивается, что теперь делать? Бежать за Людой, уговаривать, возвращать, каяться неведомо в чём? А потом? Налаживать эфемерный быт, который будет держаться исключительно за счёт непрочной памяти о нём. Людмила, покончившая с собой тридцать лет назад, забыта основательно. Кому нужно вспоминать давнюю трагедию? Покуда, быть может, раз в год кто-то из былых знакомых и пошлёт ей мнемон, а лет через десять все знакомые тоже очутятся здесь, так что её уделом станет Отработка. И она это понимает. Обижена, оскорблена, но ушла сама и по доброй воле не вернётся.
Больше всего в прошлой жизни Люда ценила прочность, основательность, надёжность. Профессия мужа, связанная с непрерывными разъездами, была ей что нож острый. И при жизни, и в посмертии ей прежде всего нужен верный заработок. Не для себя, для сына… но теперь Илюшка далеко и в копейках её не нуждается. Вот и вся простая трагедия.
Последние годы Илья Ильич умудрялся едва ли не сутками сидеть, размышляя ни о чём, но сейчас уже через полчаса тело потребовало движения, а мысли потихоньку перешли к насущным делам. И всё же, словно оправдываясь перед самим собой за несуществующую вину, Илья Ильич упорно сидел, не ложась на диван и не вставая, пока не умудрился уснуть и не проснулся за полночь с затёкшими ногами и шеей.
Нужно было чем-то заняться, и Илья Ильич решил пересчитать лямишки, заработанные собственными боками и битой физиономией. Высыпал на стол многотысячную кучу монеток и замер, увидав, что поверх всего лежит новенький блестящий мнемон. Неужто древний шумер, или кем там был неудачливый стражник, мог тысячелетиями сохранять неразмененную монету? И неужели в древней Мидии и Ассирии мнемоны были точно такими же, что и сегодня?
