Лира Офирель грустно и зябко ютилась в кресле-демонстраторе перед мертвым экраном. Неуправляемые мотыльки кружились в причудливом свете ночных плафонов, фосфоресцирующих из последних сил на истощенном и подсохшем питательном киселе.
— Котангенс, котангенс… — бормотала Лира, — должно быть, это спутник Луны… Как я устала…
В дверь постучали.
— Ах, Стойко, к чему эти церемонии? Заходите, сыграем в лото…
Над порогом, щелкнув каблуками, завис грубый военный мужчина с седой прядью в курчавых волосах. С трудом перевернувшись, он сориентировался в пространстве рубки и опустился у кресла Офирель, совершив лишь ту незначительную ошибку, что оказался к ней спиной. Лира не смогла сдержать смешок, услышанный тотчас гостем. Он резко развернулся «Кру-гом!», вновь щелкнул каблуками и дернул головой вниз, отчего вишневый какаду не удержался и съехал с эполета на спину.
— Оставьте нас, Дон Карлос! — оглушительным шепотом приказал Модест.
Попугай расправил крыло и принялся гарцевать под потолком, метко склевывая прямо из воздуха небесно-голубых мотыльков.
— Чему обязана, барон? — лукаво спросила пленница. — Идочке понадобился математик, чтобы сосчитать до десяти, и она шлет своего эмиссара, или…
— Никак нет! — жарко возразил Модест. — Вы мне нужны как мадемуазель, мадемуазель!
— Что такое? У меня в ушах звенит от ваших криков. Изъясняйтесь яснее.
— О мадемуазель, — начал преступник, эффектно помещая эполет в наиболее освещенное пространство, — одним лишь велением сердца, не в силах совладать, овладеть…
— Чем овладеть, кем? — испугалась девушка.
— Своей особой, исключительно-с, — барон уже катился по наезженной, хотя и изрядно заросшей колее. — Сей миг исполнен для меня вашей особой, и такой плезир всех чувств, имею честь! Позвольте присесть. Здесь канапе.
— Курите, — милостиво разрешила Лира, чувствуя себя зрителем необычного спектакля.
Барон достал из-за голенища сигару, откусил кончик, сплюнув его под ноги, и ловко раскурил, используя свой монокль и далекую Бетельгейзе, видимую лишь им одним в кромешном тумане Гекубы. Затем он продолжал, стряхивая пепел себе на колени:
— Чертовски жаль, что мы не встретились с вами прежде. Эскадрон князя Столицина, где я служил… вот была потеха!.. а мы шрапнелью!.. Позвольте ручку. Мы бы им показали «Декольте и галифе», если бы еще четыреста сабель.
— Вы хотели сказать: «Либертэ, эгалитэ», — не выдержала Лира Офирель.
— Вот именно: и галифе. Позвольте ручку, мадемуазель, — злодей захватил запястье Лиры ледяными пальцами и жадно щурил глаз.
— Без рук! — всерьез перепугалась мадемуазель и дернулась из железных клещей фон Брюгеля.
В дверь постучали. Пират издал нечленораздельное проклятие, резво соскочил с кресла и, послав воздушный поцелуй, выскользнул в жаберную щель, обронив по пути сигару. Какаду ретировался в отверстие фильтрующей железы.
На пороге возник нежно улыбающийся Стойко Бруч. В руках он держал коробочку с лото и полотняный мешочек, в котором деревянно хрустели бочонки с цифрами.
— Добрый вечер, Лирочка, — сказал Стойко. — Поиграем немножко?
— Что?! — вскрикнула Лира, предыдущими событиями настроенная истолковывать все в дурную сторону. — И ты, Бруч?
Лира покачнулась. Стойко бросился вперед, чтобы поддержать ее, но Лира, решив, что ей грозит опасность из одних объятий попасть прямиком в другие, собралась с силами, и Стойко, так ничего и не понявший, в мгновение ока очутился в коридоре среди рассыпавшихся бочонков и карточек лото.
Лира, оставшись одна, бросилась к передатчику:
— Ангам Жиа-хп! — взывала она. — Отзовись! Модест фон Брюгель угрожает мне, Стойко ненадежен, всюду враги, я не знаю, кому верить. Отзовись!
Неразборчивое хрипение донеслось из динамика. Он обвис и мягко развалился, обнажив истлевшее нутро, кишащее жирными желтыми червями.
* * *
Карцер на «Конан Дойле» оказался самым обширным помещением. Вольер для кинобабочек, куда поместили обоих опальных героев, был установлен в энергоотсеке.
Здесь действительно открывались если и не безбрежные, то достаточно обширные дали. Гигантские стволы энергоколонн поднимались ввысь, сплетаясь зелеными кронами. Незакатный термоядерный реактор палил в зените, и лишь недолгие бионочи, когда он скрывался за диафрагмой, приносили облегчение. Частые поливы не могли освежить воздух. Эмоциональные детекторы, чрезмерно расплодившиеся на неуправляемом «Конан Дойле», развешивали свои нити на стенах вольера. Литте, лежа на полу, лениво смахивал их и слагал стихи:
В королевстве сосен август славный месяц
От дождя и солнца теплый и сырой.
Тяжко паутинкам ничего не весить,
Ветер их уносит, шелестя корой…
Поэты быстро нашли общий язык и подружились. Они были почти оторваны от внешнего мира, связь налаживалась с трудом и была ненадежна. Они не знали, отчего появилась невесомость, никто не поведал им, как страдал животом Каркас, обожравшийся сырыми полипептидами. Прошло мимо них и освобождение Педро.
Запрограммированные капитаном стенки начали воспринимать испанца как чужеродное тело; на борту звездохода вспух огромный нарыв, и залитый потоками гноя Педро очутился на палубе шхуны. Хотя ему не удалось отнять у сообщников похищенные сапоги, но все же он был на седьмом небе от счастья, непрестанно ощупывал то ноги, то голову, а выходя на палубу, непременно отвешивал галантный поклон в сторону корабельного телеглаза.
Короче, произошло много событий, неизвестных поэтам. Но неведение больше не волновало Ангама Жиа-хп. По личному биоциклу дуэнца наступала весна, и вместе с новой листвой приходили новые настроения и желания. Не хотелось думать над почти готовой теорией гекубизма, гораздо важнее казались невнятное томление и сладкая тоска. Жаль только, что тоска не была сладкой, ведь Ангам Жиа-хп томился в клетке, и ничто не могло вернуть утраченного вместе со свободой благодушия.
В ту ночь Ангам Жиа-хп долго не мог уснуть. Он сидел в центре клетки, стискивая тело рукой, как комок глины, словно намереваясь вылепить из него новое свободное существо. Наконец он угомонился, тяжелые струпья коры перестали колыхаться и тереться друг о друга. Смолисто запахло не то кипарисом, не то ливанским кедром. Спящий в уголке Литте по-детски чмокал губами.
Ангам Жиа-хп тревожно заерзал, терзаемый сновидениями и силясь что-то сказать. Но блок-лингвист молчал и только переступал с ноги на ногу, щелкая клювом.
Тугие, как струны, тонкие ребра клетки гудели смутным телеграфным гулом. Из фильтрующей железы, что вяло сырела над дверью, резко пальнул трескучий крик:
— Цукаты! Цукаты!
Омерзительное чудовище, вишневый какаду по имени Дон Карлос медленно извергался через проток железы в карцер. Калиостро налитыми кровью глазами следил за врагом, рождавшимся из стены. Окончательно перейдя на автономку, Калиостро зажмурил веки и, как ртуть, прошел сквозь стенку вольера.
