Однако пользоваться тайной властью Василий не спешил, понимал, что может лишиться уже не мудей, а головы. Прошёл год и два — не было у Салим-хана более верного и услужливого помощника. А что в душе скопца творилось, то Аллах ведает. Приезжал летом шах-ин-шах с двором и гаремом или приходила зима, а с ней сонное спокойствие — смирный Васаят всегда был услужлив и расторопен, говорил тихо, глаз не подымая.
А потом грянул гром, да такой, что самые старые, давно живущие на задворках служанки не могли такого припомнить. В неурочное время пал на мирное Салимово житьё гнев Аллаха. Великий везир Карчкан прибыл в летние дворцы посреди зимы и начал всё хозяйство шерстить, словно он не великий везир, а кади, присланный от казначейства.
Салим-хан всякий миг жил под страхом доноса и концы в воду прятать умел, но на этот раз никакие увёртки не помогали. Во всяком деле обнаруживалась недостача и прямое воровство. И когда оказалось, что из всех старших слуг чист лишь растяпа Васаят, бостан-паша понял, откуда пришёл навет, но к тому времени стало уже поздно сводить счёты.
Карчкан-хан по всей стране славился крутостью нрава. Командуя шах-севенами, привык дела решать сплеча, сразу карать преступника и героя награждать, не дожидаясь, пока его унесёт вражеская стрела. Немедля после обхода конюшен Салим-хан был ввергнут в темницу, а на следующей день посреди базарной площади стоял помост, и глашатай громогласно перечислял вины и преступления бывшего паши. В один день Салим-хан лишился всего имущества: денег, домов, невольников, богатой одежды — оставшись голым, в чём мать родила и даже того менее. По приказу великого везира Салим-хана растянули на помосте и трое палачей, орудуя медными ножичками, что именуются у медиков ал-мибда, быстро содрали с хана кожу, отпустив его затем на все четыре стороны.
Далеко Салим-хан не ушёл: повозился немного в пыли возле помоста, окружённый собаками, сбежавшимися лизать кровь, и затих. Верно сказал Магомет: «Ступайте по земле и посмотрите, каков был конец грешников!»
Новым бостан-пашой великий везир назначил евнуха Васаята. Так сбылась первая Васильева мечта: полною мерой поквитался он с главным своим обидчиком. А что с того? Салим-хана нет, но и всего остального тоже нет. Теперь Васаят-паша управитель шахских дворцов, у него власть, у него деньги, у него сладкая еда и тайком приносимое вино, а не сладко ни душе, ни телу. Видно, это чёрт так придумал, что всего слаще человеку запретный плод. Баб кругом — труба нетолчёная, Все одалиски у Васаят-паши под началом, казалось бы, живи и радуйся — ан радоваться-то и нечем.
Памятуя горькую судьбу благодетеля, Васаят-паша крал по-божески, а за шахским добром следил рачительно. Счастье своё видел в тиранстве подначальных и за то прослыл строгим и верным шахским слугой. А что до тиранства, так людишки понимали, что все евнухи таковы, и не роптали.
Освоившись в новой должности, Василий начал сводить счёты с Фархад-агой. Пользуясь тем, что дело знакомое, послал доверенных людей, и они лесную торговлю у Фархада из самых рук увели. Выждав немного, злопамятный бостан-паша извлёк на свет божий долговые расписки бывшего хозяина. Вовсе пустить старика по миру Василию не удалось: сала-уздень в шемхальстве вроде как боярин на Руси — вотчину ни отнять, ни продать нельзя, но городской дом, виноградники и рабы — всё пошло с молотка.
Среди прочих приобретений привезли Васильевы посланцы и христианскую невольницу Динару. Оставалась Дунька такой же конопатой и на язык дерзкой, за что в первый же день отведала розог, да и потом всяких заушений довольно претерпела. Василий поставил её на самые чёрные работы. Подумывал ещё замуж силком выдать за одноглазого, хромого и горбатого золотаря, да не нашлось такого во дворце. Это только в сказках Шехерезады золотарь обязательно хромой, горбатый и одноглазый, а в жизни на одного человека столько бед не сходится.
Что ещё делать с Дунькой, Василий не знал и оттого особо скорбел душой. Кажись, всё намеченное исполнил, а радости нет. Не помогло ему его богатство и то, что он приобрёл. Будет он гореть в огне с пламенем. И уже горит.
Много ли мог рассказать о хозяйских делах старый садовник, бывший когда-то русским, а ныне и о себе самом ничего не знающий? Поведал, что Васаят-паша стал мусульманином и у властей в чести. Когда проворовавшийся управитель кару претерпел, шах на его место Васаят-пашу назначил. Высоко взлетел Василий — рукой не достанешь. И помощи от него ждать не след — строгий господин и немилостивый.
— Мне помощи не надо, — промолвил Семён. — Мне бы узнать кой-что. Поговорить хоть пару минут. Только где его теперь увидишь?
— Увидать-то нетрудно, — задумчиво проговорил садовник, — а вот станет ли он тебе на спрошенное отвечать…
— Попытка — не пытка, — опрометчиво сказал Семён, — а спрос — не грех. Так, дедушка?
— Ну, бог с тобой, — старик вдруг резко встал, — видно, и мне судьба на старости лет хозяйских шелепов отведать. Полезай сюда.
Старик поднял решётку, сквозь которую бегущий по саду арык вытекал на волю. Семён, стараясь не перепачкаться в иле, пролез под забором.
— Разбередил ты меня, — признался садовник, вновь запирая лаз, — не будь ты русский, ни в жизть тебя бы не пропустил. Ты хоть православным остался или в иную веру перешёл?
— Православный, — честно ответил обрезанный Семён, коснувшись висящего на груди лютеранского креста, подаренного мученником Мартыном.
— А я и сам не знаю, кто таков. Молитвы, когда придётся, читаю все подряд — и Магометовы, и Христовы, а чаще — никаких не читаю. Зато пост мне за щедрым хозяином — круглый год. А ты на виду-то не торчи, заметит кто — беды не оберёшься. Туда вон иди… где куполок виднеется. Там мечеть дворцовая, паша туда по пять раз на дню заглядывает. Молится, нет — не знаю, но ходит неуклонно. Может, перед богом сердце-то смягчит, ответит на твоё прошение.
— Спасибо, ата, — поклонился Семён.
— Будет тебе… — вздохнув, ответил садовник. — Иди за чем пришёл. Аалик солом!
Стараясь держаться кустов, Семён прокрался к мечети, отворил украшенную арабесками дверь, проскользнул внутрь. Мечеть, как обычно, была не заперта, хоть и пуста, лишь в притворе теплились толстые сальные свечи. Лампад и восковых свечей персы не ставят, говоря, что Аллах заповедал в жертву на всесожжение животных приносить, а не мух.
Семён снял обувь, поставил в угол, прикрыв краем ковра, чтобы стоптанные сапоги не бросались в глаза всякому вошедшему. Взмолившись всевышнему, чтобы муллы не оказалось на месте, Семён прошёл в мечеть, забился в дальний угол и затих, накрыв голову полой халата.
И всевышний — Аллах или Яхве, то лишь ему ведомо, — услыхал мольбу: мечеть оказалась безлюдна, а потом вновь скрипнула тяжёлая дверь, и Семён увидал шахского везира Васаят-пашу. Только везир ли это был или прежний раб — никто не смог бы решить. В молитвенном одиночестве проступила наружу новая душа, невместная ни везиру, ни рабу, ни приказчицкому сыну. Был Василий в том же богатом наряде, но выражение лица неузнаваемо исказилось. За какие-то минуты лицо обрюзгло, обвисло усталыми складками. Уже не важность царила на нём, а такая кисло-горькая помесь желчи и уксуса, что всякий понимающий в людских душах отшатнулся бы, заглянув в Васькины глаза. Сделав три шага, Васаят опустился на ковры и замер неподвижно, не произнося вслух ни единого слова, хотя умная молитва Кораном не одобряется. Кому молился везир, о чём просил?
