— Кутумов, значит?… Вот он как за мою ласку платит, сучий потрох!… — бешеным шёпотом прошипел атаман. — Добро ему… Ну-ка, Василий Родионыч, — повернулся он к Усу, — покажи нам, каков из тебя градской голова. Лёвку Кутумова к ответу представь, а первей всего о лошадках позаботься. И чтоб вот ему — коня в целости вернули.
Ус согласно кивнул головой и, не сказав ни единого слова, вышел из архиепископских палат.
— Теперь поедешь?
— Воронка найдут — поеду, — произнёс Семён нехотя.
— Людей тебе сколько с собой дать? — спросил Разин.
— А нисколько. Один справлюсь. Вспомни, Степан Тимофеевич, как позатем летом твои люди башкир побивали, небось и башкиры того не запамятовали. Туда сейчас казакам ехать — только смерти искать. Порежут их там.
— А одного тебя, значит, не порежут?
— Одного не тронут, — Семён усмехнулся мрачновато, — у меня к ним ключик есть. А, впрочем, и сам завтра увидишь.
— Ну давай, — согласился атаман. — Как раз к завтрему новый городничий тебе твоего вороного представить должен. Вот тогда и поговорим.
Наутро, выйдя из монастырской гостевой кельи, куда он самовольно определился на постой, Семён увидал оборванного татарчонка, держащего в поводу Воронка. Обмануться было невозможно, да и сам конь признал хозяина, заржал радостно, потянулся к ладони губами, выпрашивая хлеба. Семён потрепал коня по гриве.
— Ну что, баловник, не давши слова — крепись… Значит, едем к башкирам?
Семён споро переоделся, собрал немудрящие пожитки и направился к митрополичьим палатам, где основался батька. Разин как раз готовился к ежедневному выходу в город. Увидав подскакавшего Семёна, он изумлённо присвистнул. На Семёне красовался тёплый киндячный халат, юфтяные сапоги с порыжелыми от конских боков голенищами, и лишь на макушке хитро наверчена дорогая чалма зелёного шёлка, сорванная некогда с головы дворцового муллы под городом Ряшем. Прочий цветной наряд знатного паломника был уложен в тороки, привязанные к седлу. Драгоценная сабля скрывала своё достоинство под потёртыми дешёвенькими ножнами, однако выглядела достаточно внушительно, чтобы отпугнуть проезжего любителя чужих пожитков.
— Салям алейкум, — произнёс Семён, спрыгивая на землю.
— Алейкум ас-салям, — ответил Разин, не опуская удивлённых бровей. — А ты, брат, часом, не настоящий ли татарин?
— Как можно… — усмехнулся Семён. — Какой же я татарин? Я пуштун.
— Значит, одним словом думаешь уговорить юртовщиков? — Разин наклонил упрямую голову, вглядываясь в Семёнове лицо.
— Иншалла, — Семён пожал плечами. — Хотя и деньжат не мешало бы иметь.
— Сколько? — с небрежной щедростью спросил атаман.
— Горстку золота на подкуп, горстку серебра на прожитьё, да горстку медяков для милостыни.
— Чего ж милостыню-то медными деньгами? Я так золотом нищих дарю.
— А чтобы никто не завидовал и грабить не пытался.
— Хитёр бобёр! — Разин отвязал кошель, из которого на улицах Астрахани раскидывал персидские монеты, протянул его Семёну. — Ты уж не взыщи, но меди у меня не водится. Сам добывай.
— Добуду. Тут один чагат втайне меной промышляет, так у него узбекские пулы есть. У него и разживусь.
— Добро. А грамоты тебе, значит, никакой не надо?
— Как-нибудь сам с божьей помощью справлюсь, — отказался Семён. — Аллах акбар.
— Воистину акбар, — усмехнулся атаман. — Ну, с богом. Жду вестей.
Ранним утром Семён покинул Астрахань, направляясь по дороге к Кобыльим озёрам. Ехал молча и понуро. Не хотелось ехать никуда, а всего менее — в сторону Яицкого городка. Зарубцевалась рана, зачерствела душа. Семён вполне созрел для войны… а кого, с кем — о том пусть атаман думает. Семёново дело — башкир поднять, перекрыть дорогу с Вятки на Казань и Верхотурье, отрезать украинные города от России, чтобы ни оттуда Москве помощь не подошла, ни туда никто не пробрался.
Впереди лежал путь сначала полем, а затем лесистыми увалами к башкирским стойбищам, которые предстояло взбунтовать и обрушить на русские деревни. Тяжёлое и неудобоносимое бремя возложил на плечи Семёну атаман. Потому и согласился Семён, и даже теперь, один едучи по степи, не пытался свернуть и ускакать, куда велела усталая душа.
* * *
Башкирский народец невелик, но знатен. Приуральские степи — место благодатное, доброе и для хлеба, и для скота. Одно беда: укромин в нём, как и во всякой степи — по пальцам пересчитать. Накатит какой ни есть пришлый люд, сомнёт, стопчет — и вспоминай, кто ты был, на каком языке разговаривал, какому богу молился… А потом и твоего обидчика, едва успеет порадоваться беспечальному житью, постигнет та же участь. Остатки разбитых племён утекали в леса на южных склонах Уральского камня. Там они и варились все вместе, словно щи в полковом котле, — бывшие победители и побеждённые. Из этого варева и произошёл башкирский народ. Душ в нём всего — один уезд населить, а делятся никак на семьдесят племён, а по-тюркски — дорог. И у каждой дороги громкое имя, чаще по тем языкам, что когда-то воевали эти места, Кыпчак, кайсак, меркит, мэнгу, хунн… А ведь те хунны со своим царищем Атиллой уже тыщу лет как этими местами прошли и сгинули невесть где, погибоша аки обре. А тут вот сохранилась память, и люди живые есть.
Говорят, и русский народ вот этак собирался из недобитков со всех языков. Кто себя защитить не мог, а сдаваться не желал — уходили из степей на север в глухие леса, так что набралось в чащобах всякой людской твари по паре, и не простых, а самых живучих и упорных. С тех пор у русских людей осталась привычка жалеть убогого и обиженного, и не считается зазорным, ежели тебя побьют. Зато нет большего срама, чем сдаться сильному. Такому народу нет переводу; он со всяким соседом язык найдёт, ибо в нём всякой крови довольно, и слабого зазря притеснять не станет, ибо хребтом помнит, как его самого побивали, и души за чечевичную похлёбку не продаст, ибо от тех человеков произрос, кто ушёл на верную смерть в дикие буреломья, но находникам не покорился.
Степь кончалась, места пошли холмистые, хотя голый хрящ ещё нигде не показывался. Зато воздух заметно освежел, а это значит, что скоро у окоёма маняще заголубеет сизая полоска леса. За две недели, что ехал по степям, Семёну не попалось ни единой человечьей души. Пуста была степь, зря цвели травы. Слишком много злых витяжничало в поле, и жизнь замерла, притаившись. Лишь на буграх стали попадаться овечьи потравы, кострища, заброшенные кочёвки. Вроде и есть люди, а как бы и нет никого.
Первая встреча вышла Семёну удачной. Воронок издали учуял человека, дрогнул, подсказывая хозяину быть настороже. А потом из-за пригорка вылетел всадник, с криком метнулся наперерез Семёну:
— Тайма, батыр!
Тайма — держись! Так кричат, когда уверены в победе, не боятся поединка и готовы встретиться с врагом лицом к лицу.
Семён круто развернулся, осадил Воронка.
