За лесом прощаются с родиной журавли, кричат надрывно и горько. Солнце падает к западу.
– Добрый вечер, Влас Карпыч!
Влас поднял голову. За забором стояла Анюта.
– А… здравствуй, здравствуй…
– Молочка не хотите? А то куда мне одной целый литр.
– Ну давай, – Влас принял банку. – Спасибо тебе. Ты погоди, я кабачков вынесу. Кабачки у меня родились – загляденье.
Прошаркал в кладовку, где на полках разлеглись кабачки и тыква стофунтовка была вкачена в ожидании будущей каши. Прежде чем поставить банку, отхлебнул молока. «Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком» – не про него сказано. Выбрал самонаилучшие кабачки и патиссонину добавил большую, килограмма на полтора. Вышел на улицу. Анюты у забора не было, видать, не дождалась и уплелась в свою избу. Ну ничего, попозже сам отнесет. А сейчас, покуда солнце ещё над лесом, дела справить надо.
Морковь с жирным чмоканьем выдёргивалась из земли, оставляя ровные лунки. Следом пошла свёкла: круглая «бордо» и чуть приплюснутая «красная пуля». Мылкие на ощупь корни пастернака не желали вылезать на свет, их пришлось выкапывать. Петрушка и поздний сельдерей шли в сушку вместе с зеленью. Вилки белокочанной капусты покорно склонялись под нож. Змеёй извивались корни хрена. Последним дождался уборки топинамбур: его жёлтые цветы понуро висели, тронутые морозом.
Солнце коснулось леса.
А дел ещё непочатый край! Но, слава богу, дома, а не под открытым небом, где снова сыпала мелкая, нудная морось. Затопить печку, разложить всё по местам, слазать в подпол – накрепко укупорить семенной засек. Не по годам заботы. Хорошо руки сами делают привычное дело, не нуждаясь в слепых глазах. Высохший лук собрать в вязки, чеснок в косы, бобы ссыпать в полотняный мешочек, так с ними ничего не станется, мыши бобов не едят.
За окном чернела темень. Неубранная с утра могила постели манила смятыми простынями. Надо бы поужинать, но неохота. Да и поздно – спать пора. Влас снял с печки горячий утюг, завернул во фланелевое одеяльце, уложил в ногах. Так-то теплее будет. Взял керосиновую лампу, вышел в сени. На улице тонко подвывал ветер. Из-под неплотной внешней двери дразнился узкий снежный язык. Холодно там на дворе и тьма египетская. Если и остались какие недоделки, то уж бог с ними…
Влас улёгся в постель, поплотней укутался одеялом и задул лампу.
Квартира
У него была замечательная двухкомнатная квартира со смежно-изолированными комнатами. Смежно-изолированные – это значит, что каждая комната имеет свой выход в прихожую, но между комнатами тоже есть проход. Когда он был маленьким, дверь из его комнаты в коридорчик была заперта, а в мамину комнату – открыта. Когда он вырос, двери между комнатами закрыли и заставили комодом, а выход в коридор – отворили. Таким образом, сперва они с мамой жили смежно, а потом изолированно.
В смежные времена все дела по дому исполняла мама, а он играл в своей комнате: строил башни из кубиков или делал ещё что-нибудь в этом роде. Потом мама кричала ему: «Обедать иди!» – и он шёл на кухню есть гороховый суп, пюре с котлетой и компот из сухофруктов. В его чашке с компотом всегда оказывалась инжирина, полная мелких семечек, и разваренный финик с длинной косточкой.
Иногда, если ему становилось скучно громоздить кубики, он шёл помогать маме. А уж маме скучать было некогда. После завтрака она мыла посуду, потом ходила с мокрой тряпкой и вытирала пыль. Вытаскивала из стенного шкафа шумливый пылесос на колёсиках и как следует пылесосила диван, кресла, ковёр в своей комнате и коврик в детской. Если сын спрашивал, зачем это нужно, она отвечала: «Чтобы грязью не зарасти». К тому времени наступала пора готовить обед: суп с фрикадельками, лапшу, зразы и клюквенный морс. Он любил помогать на кухне: мама быстро шинковала капусту или замешивала тесто для клёцок, над плитой подымался вкусный пар, громко щёлкала дверца холодильника, в котором прятались масло, яйца и трёхлитровый бидон с молоком. Словом, всё было замечательно. К тому же ему всегда доставалась кочерыжка или свежеочищенная морковка или клюквина, самая большая, полная восхитительно кислого сока.
Иногда мама просила принести что-нибудь из кладовки, и он радостно бежал туда, потому что без дела заходить в кладовку не дозволялось. Там стоял толстый мешок с картошкой, в ящике хранилась пересыпанная жёлтым песком морковь, на гвозде висела сетка с луком и другая, поменьше, с чесноком. На полках и прямо на полу ещё много чего было: коробки с мылом и стиральным порошком, веник и тряпка для уборки – всё вещи нужные. А в самом углу лежал десяток поленьев и тяжёлый, слегка поржавевший топор. Они остались с тех незапамятных времён, когда в квартире было печное отопление. Печи и плита сохранились до сих пор, но их никто не топил.
Мама любила вспоминать, как однажды он, совсем ещё малыш, влез в кладовку, ухватил топор и принялся рубить дрова, а в результате чуть не тяпнул по ноге. Потому в кладовку и не разрешалось ходить просто так, хотя он уже давно ничего такого себе не позволял.
После обеда снова мылась посуда, потом мама драила полы, потому что не управилась с ними утром, или купала в ванне сына, чтобы он тоже не зарос грязью, или принималась гладить бельё. Наблюдать, как мама гладит простыни и майки, было очень интересно. Тяжёлый утюг порхал в её руках словно сам по себе, и куча белья на диване быстро превращалась в несколько ровных, горячо пахнущих стопок. В этом действе явно скрывалась какая-то тайна, которой он не мог постичь, но готов был часами наблюдать за плаванием утюга по белому морю пододеяльников.
Когда часы на стене отзванивали приход вечера, они с мамой ужинали и долго пили чай с вареньем. И опять мама мыла посуду, а перед сном читала сыну книжки. Вскоре он засыпал, а мама оставалась ещё почитать, но уже не сказки, а свои толстые книги с маленькими и трудными буквами.
Так время и шло, заполненное по преимуществу мытьём посуды.
Случалось, что после обеда мама затевала стирку. Ванна наполнялась мокрым бельём, запах мыла и порошка вырывался в прихожую. Мама колдовала над тазом, красная и распаренная, а он на это время прятался в своей комнате, но играми не увлекался, прислушиваясь, чтобы не пропустить самого главного. Вот хлопнула дверь, жестяным звуком брякнул таз. Пора!
Мама снимает с гвоздика связку больших ключей, отпирает одним из них дверь, берёт таз с выкрученным бельём и отправляется на чердак развешивать бельё на туго натянутых верёвках.
На чердачной площадке было две одинаковых двери. Мама отпирала одну из них, входила туда и начинала развешивать выстиранное. А он отправлялся в манящее и загадочное путешествие.
Чердак наполняли удивительные и редкостные вещи: увязанные пачки старых журналов, сломанный велосипед, вихляющий восьмёркой переднего колеса, трюмо с расколотым зеркалом, примус, высохший до зелёной патины, но всё же пахнущий москательной лавкой, патефон с торчащей из-под диска пружиной, но зато с полной коробочкой запасных иголок. Великим счастьем было перебирать эти сокровища, но ни разу он не взял ничего и не унёс вниз. Всё это принадлежало чердаку.
