– Сама уж не могу, а тебя научу, будешь без крыльев аки птица по небу летать. И ты не думай, дурного здесь ничего нет, я уж восемь десятков лет ведунья, а чёрта в глаза не видала. И есть ли он где? А коли грех какой в этом деле найдётся, так я его перед богом весь на себя возьму.
– Да при чём здесь чёрт? – воскликнула Марина. – Не верю я в чертей. Вот только как же… – Марина чуть не сказала: «Серёжа», но осеклась и выдавила: – …как же город?
– Что тебе в том городе? Телевизоров не видала, что ль? У меня есть кой-что похитрее телевизора. Дай-ко сюда перстенёк твой…
Марина послушно сняла с пальца тонкое девичье колечко и протянула его бабушке. Та плеснула в миску воды, кинула туда звякнувшее кольцо и, наклонившись над водой, принялась шептать:
– Ты кажи, кажи, колечко, о ком думает сердечко…
Поверхность воды застыла, обратившись в блестящее ртутное зеркало, и в нём Марина увидела городскую улицу, подстриженные тополя, горящие фонари, в свете которых кружили первые в этом году снежинки. И по этой улице шёл Серёжа. Он был не один, рядом с ним, держа его под руку, шла незнакомая Марине девушка. Она что-то увлечённо говорила, а Серёжа то и дело зашагивал вперёд и, смешно морща брови, заглядывал ей в лицо, совсем так, как глядел в лицо Марине, когда они вместе гуляли по городу. Но самое страшное, что в руках девушка несла три больших полураспустившихся тюльпана, завёрнутых в прозрачный целлофан. Это к ней, к Марине, он приходил на свидания с тюльпанами, а когда она спрашивала, откуда он берёт среди осени такое чудо, загадочно улыбался и отвечал:
– Секрет фирмы. Только для тебя.
Верно, бабушка сразу почуяла неладное, потому что забормотала:
– Не смотри, не смотри, это неправда, морок это… – а вода замутилась, тут же прояснилась снова, и Серёжа оказался в какой-то комнате сидящим над книгой. Обман был очевиден, комната казалась нарисованной, лицо Серёжи неживым, словно снятым с фотографии, и книги перед ним лежали, конечно, не учебники, а скорее нечитаемые бабушкины манускрипты. Только три тюльпана, очутившиеся в стакане на краю стола, остались теми же, что и были.
– Не надо… – простонала Марина, и всё исчезло.
– Ну что ты, право, – уговаривала бабушка. – Не убивайся ты, беда невелика, ну, прогулялся парень с другой, не дурное же что сделал. А хочешь, я его так присушу, что шага от тебя не отойдёт?
– Не надо, – мучительно повторила Марина.
Они немного помолчали, а потом Марина тихо начала говорить:
– Бабушка, я поеду завтра в город. Ты не думай, я не из-за него, плевать я на него хотела, но просто лучше мне там быть. Не нужно мне пока твоё волшебство, это всё потом, а сейчас… я ещё сама не знаю, что мне нужно…
Утром они попрощались возле избушки.
– Я обязательно приеду, – говорила Марина. – Вот сдам сессию и тут же к тебе. Хорошо?
Бабушка молчала и часто крестила Марину, чего прежде никогда не делала. Наконец Марина оторвалась от неё и исчезла в припорошенном чистым снежком лесу.
Больше Марину не охватывало страшное чувство беды, но она всё время помнила, что с бабушкой может быть нехорошо, и торопилась разделаться с учёбой как можно скорее. Это было тем легче, что Сергей исчез из её жизни. Всё произошло удивительно просто и быстро. Марина лишь спросила при встрече, как зовут ту девушку. Сергей рассмеялся, хотел что-то рассказать, но Марина вдруг ясно поняла: врёт. И хотя там у него пока нет ничего, но и здесь тоже ничего нет и быть не может.
Она ещё не знала, что с этой минуты обречена понимать других людей и, значит, навсегда останется одна.
Зимнюю сессию Марина сумела спихнуть досрочно и уже на следующий день мёрзла в нетопленой электричке, спешащей прочь от города. Дорога до деревни была хорошо укатана, а дальше приходилось пробивать лыжню по нетронутой снежной целине. Особенно тяжело было в лесу, где снег лежал такими огромными и пушистыми холмами, что лыжи тонули в нём и не помогали, а мешали двигаться. За два часа Марине не попалось ни одного человеческого следа. Не было следов и возле избушки, перед дверью намело сугроб, её пришлось откапывать концом лыжи.
Избушка встретила холодом и непривычным порядком. Бабушки нигде не было. А посреди стола лежало составленное у нотариуса завещание, согласно которому дом и всё имущество отходили «внучке моей Машеньке – Шубиной Марине Сергеевне».
На третий день приехала мать. Она вошла в дом со скорбным выражением на лице, держа в руках заранее приготовленный платочек, но, увидев, что в избушке нет никого, кроме Марины, сразу же обрела деловитую уверенность. Не говоря ни слова, обошла горницу, поколупала ногтем стены, неодобрительно покачала спинки стульев.
– Труха! – наконец заявила она. – Всё можно выкидывать. Дом удастся продать рублей за восемьсот, сейчас такие дачки в моде, я уже покупателя присмотрела. А вещи никуда не годятся, вот только взглянуть, где-то платок должен быть пуховый. И ещё иконы, они теперь в цене… – мать направилась к бабушкиной божнице.
– Не смей!.. – свистящим шёпотом выдохнула Марина.
– Что?.. – мать обернулась.
Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза, стояли не двигаясь, и с лица матери сползало выражение трезвой озабоченности, и пятнами выступал страх. Неизвестно, что почудилось ей, но вдруг она ойкнула, попятилась, а потом, тихо взвыв, метнулась в сени и дальше на улицу. Только там к ней вернулся голос:
– Ведьма!.. – заголосила она и, проваливаясь по пояс в снежные заносы, бросилась прочь.
Марина сухими глазами смотрела, как барахтается в снегу эта чужая женщина.
В город Марина вернулась через неделю. О бабушкином наследстве больше не было сказано ни слова. Но именно с этих пор Марина усвоила в отношении матери злое словечко «мамаша» и перешла к оскорбительному для родителей обращению на «вы».
А мать как-то сразу сникла, здоровье её хизнуло, из цветущей женщины, на которую даже молодые люди на улице порой оборачивались, она в одночасье превратилась в сгорбленную, морщинистую старуху. Она мгновенно растеряла аристократические замашки, перестала заботиться о внешнем блеске, стала нечистоплотной, приобрела способность непрестанно жаловаться и брюзжать.
Одна страстишка сохранилась в её дряблом сердце – копить уже ненужные ей деньги. Целыми днями она была способна раскладывать на столе разноцветные купюры, планируя фантастические, воображаемые покупки. Марина не препятствовала ей в этом и так же, как когда-то бабушка, щедро дарила сиреневые двадцатипятирублёвки.
Шло время. Из уходивших лет неприметно складывалась жизнь. Марина стала детским врачом. Вначале она ничем не отличалась от прочих участковых педиатров, разве что чаще других прописывала травы, а когда их не находилось в аптеке, то давала свои, почему-то помогавшие лучше покупных. От трав общеупотребительных постепенно она перешла к тем, что по редкости или неизвестности не попали ещё в фармакопеи. И наконец, однажды, впервые со дня бабушкиного ухода, применила заговор. У неё просто не оставалось другого выхода – ребёнка надо было спасать.
