– В голову метил, – показала на суде случившаяся тогда неподалёку бригадирша, – а что по плечу попал – случай.
– Дура ты! – закричал на весь зал Василий. – Мы с Юркой кореши, что же, я его убивать стану? Тебя бы я с удовольствием прибил, а Юрку зачем?
Судьи слышали эти слова и впоследствии расценили как угрозу. А пока получил Васька за пьяную драку, в которой сломал приятелю ключицу, два года условно. И почувствовал себя неправильно обиженным. Ему бы затихнуть, да некому ни одёрнуть, ни проследить. Мать от огорчения слегла, её увезли в район с сердцем. А когда бригадирша послала его не в поле, а в силосную траншею, утаптывать гусеницами зелёнку, Василий и вовсе слетел с нарезки. С полдня бросил траншею, направил трактор сначала к магазину, а потом гулять. К деревне подъехал круто за полночь. Припарковал трактор у сенных сараев, зло сплюнул на сиденье изжёванную беломорину и ушёл домой спать.
Разбудил его крик тёти Дуси.
– Пожар!.. – кричала старуха.
По потолку плясали красные отблески. Горел трактор, от него уже взялось сено, и тушить было некому. Приписали Васе поджог из мести и, учитывая прошлые заслуги, припаяли на полную катушку. Не скоро ему пришлось вернуться домой.
* * *
В родные места воротился совсем другой человек. От прежнего Васьки, умевшего отбрехаться от чего угодно, и следа не осталось. Воры и драчливые бакланы скоро приучили его, что прав тот, у кого глотка шире и больше кулак. Ходил теперь Василий не поднимая головы, в разговорах старался отмолчаться и даже выпимши на люди не лез, забивался в угол и замирал там. Хотел вовсе мимо дома ехать, тем более что ни матери, ни тётки Дуси в живых уже не было. Только куда податься? Вернулся в свой же сельсовет, откуда увозили.
Старухи-соседки сочувственно ахали, глядя на серое Васькино лицо, ловили в широком рукаве тощую, обортанную пустой кожей кость руки, горевали:
– Ишь, истощал как! Так кормят плохо?
– Кормят как положено, – отвечал Василий, – естся плохо.
Старухи поминали матку, что не дожила повидать сынка, и хоть ни одна не осудила Ваську напоминанием, отчего прежде срока кончилась мать, но ни одна и не пустила в дом, даром что полдеревни приходилось ему двоюродными, троюродными и иными тётками. Приткнуться было негде.
Выручила бригадирша, та самая, что когда-то помогла сесть в тюрьму. Оставалась она всё такой же норовистой и злой на язык. Она уже давно выслужила пенсию, но власть отдавать не хотела и бригадирствовала по-старому.
– В центральную усадьбу не поедешь, – сразу определила бригадирша, – найдётся дело и тут. Поселю тебя в бывшей конторе, там уже один твой дружок живёт, вот и ты с ним. А трактора не дам, не надейся. Оформишься разнорабочим.
Контора, в которой поселили Ваську, представляла собой нелепую бревенчатую сараину об одной комнате. Торчала в той комнате высокая голландская печь, быть может, и экономная, но в деревне вполне бесполезная. У печи стоял топчан, а на нём валялся Селёха – новый Васькин сожитель, такой же бедолага, не нашедший себе лучшего места. Вообще-то звали его Серёгой, но неповоротливый Селёхин язык перевирал даже собственное имя, так и получился Селёха.
С Селёхой Васька жил мирно, в работе был исправен, пил редко, стараясь урвать за Селёхин счёт. Разнорабочий много не выколотит, но с первого же аванса Васька начал откладывать деньги на дом. Знал, что нет в деревне уважения тому, кто своего угла не имеет. Сбережения, опасаясь Селёхи, дома не хранил, отдавал бабке Зине, одной из своих тёток. Селёха был мужик широкий, получив зарплату, щедро поил Ваську, а потом мог так же легко пропить и Васькины деньги. У бабы Зины было не в пример надёжнее. Прижимистая старуха Васину мысль одобряла и переданные ей десятки обещала вернуть только все разом на покупку. По мелочам же деньги не отдавала и правильно делала, иначе ничего бы он не накопил. А так за два года отложил шестьсот рублей.
Пришла весна, время работы. Всех, кого можно, поставили на технику, отправили в поле. Лишь опального Ваську послали на склад, засыпать минералку в бункера разбрасывателей. Работа копеечная, но Василий не протестовал, он теперь всё принимал молча. Послушно таскал мешки и к себе вернулся поздно, весь просоленный вонючей аммофоской.
В конторе жарко топилась печь, вусмерть пьяный Селёха валялся поперёк растерзанного, со сбившимся тюфяком топчана. Стук двери привёл его в себя, он поднял голову и уставился на Василия мутным взглядом.
– А! Плишёл, жмот! Я тебя ждал, но не дождался. Тли бутылки были, но не дождался. Всё сам… Так вот… Ты вкалывай, давай, может, блигадилша по головке погладит. А я не буду, мне эта Валентина во где сидит!..
Селёха уже вторую неделю не выходил на работу и вообще догуливал последние деньки, ожидая ареста. Сгубило его великое умение загнать и пропить любую вещь. Со свойственной ему широтой Селёха раскулачил половину тракторов, стоявших за конторой и приписанных к отделению. В другое время такое, может, и сошло бы с рук, но не в посевную. Так что Селёха был озабочен лишь одним – успеть пропить добытое.
– Ну чо смотлишь? – говорил Селёха. – Думаешь – самый умный? А я скажу – дулень ты! И дома у тебя никогда не будет, Валентина не позволит. Думаешь, зачем она в депутаты лезла? Нынче вся власть ейная…
– Я и спрашивать не стану, – отозвался Василий. – Домов на продажу полно, я прописанный и могу покупать.
– А и купишь, что с того? Кому ты нужен с твоим палшивым домом? Да за тебя ни одна блядь не пойдёт, так и загнёшься в своём доме… Вот у меня пожито… я столько выпил, ты столько и не видал никогда. И ещё выпью, а ты как был шестаком… – Селёха заснул, не договорив.
Васька долго смотрел на его припухшее лицо, на погасший окурок, прилипший к окантованным щетиной губам.
«У других так и хабарики вовремя гаснут», – всплыла неожиданно обидная мысль.
Дрова в печке прогорели, рассыпавшись красным мигающим углём.
«Куда так топим, не продохнуть», – подумал Василий не в такт первой мысли.
Он встал, чтобы закрыть дверцу, но вместо этого начал подкладывать на угли поленья и смотреть, как они сначала чернеют по краям, затем занимаются живым жёлтым пламенем. Через пять минут печь снова была набита до отказа. Длинные казённые поленья не давали дверце закрыться.
Селёха громко храпел, дёргая налипшим окурком. Сбитый тюфяк свешивался чуть не к самой топке. Три пустых бутылки валялись рядом с топчаном.
«И ничего ему не делается», – третья мысль легла к первым двум, словно отдельное полено в поленницу.
Василий поискал на столе и в тумбочке, невесть как попавшей в их логово. В доме было шаром покати. Варёные картохи, принесённые бабкой Зиной, и селёдку, купленную в Доншине, Селёха схарчил на закуску.
– Пойду к Зине, может, покормит, – решил Василий и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Конечно, тётка оставила его ужинать. На это у неё был свой расчёт: картошку одной сажать сильно хлопотно, а Васька мужик благодарный и завсегда поможет.
