Это был совсем не праздный вопрос; судьбы строились и рушились на основании порядка рождения. Оуэн ожидал, что супруги будут колебаться или захотят принять участие в обсуждении. Он ощупывал головки, стараясь оценить все три элемента, составлявшие их природу, и отыскать признаки, которые позже можно будет выдвинуть в качестве доказательства, что один из детей сильнее.
Ему показалось, что у одного есть небольшая шишка на макушке, которая могла указывать на влияние Меркурия, и он решил, что этого достаточно. Ощупывая другую головку, чтобы убедиться в том, что не совершает ошибки, он вдруг заметил, что вокруг него воцарилась глубокая тишина, вызванная вовсе не тем, что родители не могли принять решение.
Снова открыв глаза, он огляделся по сторонам и увидел, что собравшиеся в комнате люди лихорадочно осеняют себя крестным знамением, особенно Шарль, юноша, совсем недавно ставший мужчиной и объявивший себя отцом детей. Его лицо посерело, он прислонился к оштукатуренной стене и безостановочно крестился.
Оуэна никогда особо не впечатляло сочетание юности и богатства, так часто встречавшееся при королевских дворах. Он позволил себе заговорить более резко, чем обычно во время родов.
— Сир, Бог может направить мою руку, но мне нужно получить ваше разрешение, прежде чем я начну действовать.
Судя по реакции окружающих, его слова могли быть произнесены на португальском или английском. Наконец юноша проговорил тусклым, ничего не выражающим голосом:
— В июне королева родила близнецов; девочку и мальчика. Девочка умерла во время родов. Мальчик, Виктор, поручен заботам лучших лекарей страны. Одни из них говорят, что он выживет, большинство в это не верят. Мы не можем произвести на свет близнецов. Король посчитает это дурным знаком.
Оуэн вынул руку из узкого родового канала и посмотрел на мать, чьи глаза были едва видны из-за огромного живота. Он прочитал в ее взгляде страх, но причиной были не предрассудки двора, а опасение за детей и боль, которая терзала ее тело.
Он положил окровавленные руки так, чтобы она их не видела, но почувствовала утешительное тепло, и обратился прямо к ней:
— Мадам, вполне возможно, что внутри вас находятся трое детей. Такие случаи известны. Но даже если это и не так, мы должны позволить им увидеть свет дня. Король Анри человек разумный, и я сомневаюсь, что он посчитает появление на свет ваших детей дурным предзнаменованием для своего сына.
Он увидел, как она пытается что-то сказать, но не смог различить слова. Она облизнула губы сухим языком и предприняла новую попытку:
— Делайте то, что вы должны. Поступайте по собственному усмотрению.
Решимость, читавшаяся в ее взгляде, была именно тем, что когда-то заставило Седрика Оуэна выбрать именно эту профессию и что не позволяло ему от нее отказаться, несмотря на идиотизм окружающих, предрассудки и чуму. В груди у него возникло диковинное и одновременно знакомое ощущение, и он послал самую сообразительную служанку за горячей водой и чистыми простынями, а сам обратился к живущему в его сознании голубому камню, который определял его дорогу в жизни и всегда помогал в выбранном деле. Завернутый в кусок мешковины драгоценный камень был надежно спрятан под одной из половиц в его комнате, но он чувствовал его присутствие с тех самых пор, как занялся медициной. Несколько мгновений он парил в чистом голубом небе и сверху смотрел на мир, где суетились похожие на муравьев люди. Среди этих муравьев выделялись, точно драгоценная золотая пыль, его пациенты, и он болел за них всей душой.
Когда Седрик Оуэн вернулся в реальность, одновременно удерживая в себе все, что было далеко и рядом с ним, он обратил обостренное внимание на женщину и две новые жизни, которые ощущал под своими пальцами.
— Месье де Монтгомери?
Голос доносился до него словно издалека. Седрик сел на выскобленный пол, еще сырой после того, как его вымыли служанки, и прислушался к звукам, которые издавал выживший малыш, сосавший грудь матери. Точка Фортуны оставалась в созвездии Близнецов ровно столько, сколько понадобилось, чтобы младенец появился на свет при ее благословении, но изменила свое положение, прежде чем смог благополучно родиться второй ребенок, и Рак раздавил его своими клешнями. Мертвое тельце уже завернули в чистую ткань и отложили в сторону. Позвали священника, который произнес молитву на латыни, а затем на архаичной форме французского, понятной матери, и ушел, перекрестившись.
Оуэн погрузился в мир за гранью усталости, где мучительная боль в руке стала сладостной наградой, а близость к новой жизни — даром, возвысившим его над страхами, надеждами и мелкими заботами тех, кто его окружал.
А еще он забыл о своем вымышленном имени.
— Месье де Монтгомери! Королева требует вас к себе.
— Королева? — Неожиданно он вспомнил, кто он такой и где находится. Терпение не было отличительной чертой Екатерины Медичи. — Почему?
Шарль, отец одной живой девочки и одной мертвой, побледнел как полотно. Он изобразил на лице подобие улыбки и ответил:
— Королева узнала о нашей… радости. Она хочет взглянуть на молодого доктора из Шотландии, который сумел привести в мир живую девочку.
Оба ребенка были девочками. Живую родители были вынуждены назвать Викторией, в честь больного принца, осчастливившего своим появлением на свет королеву Франции Екатерину и Генриха II, ее мужа.
Здесь-то и крылась проблема. Сестра короля, вдовствующая королева-мать Шотландии, являлась самым могущественным союзником Франции в сложных политических войнах и воевала с Европой. Ее дочь Мария, официальная королева Шотландии, жила во Франции, вверенная заботам своего дяди, а при французском дворе находилось шотландцев ничуть не меньше, чем самих французов, и любой из них мог в первые минуты разговора догадаться, что шотландец с полосами морковного цвета и опасными для дам глазами, которые при определенном освещении казались карими, а порой становились зелеными, мало что знает о Шотландии, о ее народе и политике.
Если они поймут, что он англичанин, его могут отправить в Англию, чтобы там предать суду за ересь. Или пригласить одного из представителей его преосвященства Папы Павла IV, чтобы он свершил правосудие прямо здесь. Инквизиция активно действовала во всей Европе, в том числе и во Франции. В любом случае он умрет на костре, если ему повезет, или под пытками, если удача от него отвернется.
Седрик Оуэн поднялся на ноги и потянулся за своей рубашкой, которую аккуратно положил на комод в углу комнаты. Он никогда не придерживался моды, принятой в Лондоне и пробравшейся в Кембридж — двор в миниатюре.
Французский двор даже больше английского славился своим трепетным отношением к одежде, а королева являлась законодательницей моды. Оуэн окинул себя придирчивым взглядом. Панталоны были чистыми, но это лучшее, что про них можно было сказать; ткань хоть и самая хорошая, какую удалось достать в Кембридже, но домотканая, она вряд ли могла произвести впечатление на самых роскошных аристократов Европы. Зато плащ из коричневого бархата отлично сочетался с костюмом такого же цвета. Оуэн вспомнил — и теперь пожалел, — что поверил дочери торговца тканями, уверявшей его, будто этот цвет прекрасно подходит к цвету его глаз. Правда, плащ вместе со шляпой все равно остался у него дома.
