Внешние, и так уже уязвленные надругательством над Церемонией, не испытывали никакого желания возвращаться в замок, однако стоило дождю подмыть самые основания их становища, они поневоле подчинились полученному приказу и совершили угрюмый исход из древней своей обители.
Великодушие, явленное им в пору испытаний, не только не было оценено, но напротив, еще пуще озлобило их. Как раз в то самое время, когда Резчикам нечем было заняться, как только замкнуться в себе и погрузиться в размышления о тягостном оскорблении, которое они претерпели, доверившись Дому Гроанов, им пришлось воспользоваться гостеприимством главы этого Дома. С детьми и скудными пожитками на плечах вымокшая орда недовольных и ропщущих потянулась в замок, и темная вода забурлила, доходя им до колен.
Резчикам отвели обширный замковый полуостров, выстроенный из камня без соблюдения какого-то особого плана – в милю, если не больше, длиной и в несколько этажей высотой. Здесь они застолбили на плесневелых полах участки, каждая семья обозначила свою стоянку жирными линиями, проведенными кусками меловой штукатурки.
Теснота заново напитала их горечь и, поскольку излить раздражение на великую абстракцию Горменгаста они не могли, то обратились друг против друга. Вспомнились старые счеты, и всякого рода скверна воцарилась на длинном, мрачном мысу. Злопамятство заливало один этаж за другим. Глиняные лачуги Внешних погибли. Сами же Внешние стали теми, кем ни за что не признали бы себя в дни, когда жили в откровенном убожестве вне замковых стен – зависимыми людьми.
В окнах их лил темный дождь. С каждым минующим днем жуткое, обвислое брюхо небес, казалось, становилось все грузнее и грязнее, все обжорливее и чернее. С верхушек стен, возвышавшихся на дальнем, труднодостижимом краю мыса, узники, ибо таковыми они и были во всем, кроме названия, вглядывались в Гору Горменгаст. При первом свете утра, при ночных всполохах молний, они высматривали, далеко ли взобрался по ее отрогам потоп. Отлогая ветвь далекого дерева или какая-нибудь приметная особенность близкой к воде части скалы выбирались в качестве точки отсчета, и Внешние с нездоровым интересом определяли, как высоко и скоро поднялась вода.
Затем они отыскали род отдушины – не в каком-либо постороннем источнике, нет, отдушиной их снабдила мудрость одного старого резчика, и ею стало для Внешних со всеми их горестями строительство лодок. Работа, правда, не творческая, но все же по дереву. Мысль о ней, как только она была высказана, распространилась, подобно кругам по воде, из конца в конец полуострова.
Невозможность занятий резьбой злила Резчиков не меньше, чем оскорбление, которое им пришлось проглотить. Рашпили и стамески, пилы и киянки – вот первое, что они собрали, когда исчезла всякая надежда отсидеться в своих лачугах. Но тащить с собой тяжелое дерево или корни ярла, извечный их материал, они не могли. Да теперь и пользы-то от тех и других не было бы никакой. Для лодок, плотов или челноков требовалось нечто иное, и прошло совсем немного времени, прежде чем начали пропадать потолочные балки и брусья, внутренние стенные панели, двери, а при случае – и половицы заодно со стропилами. Соревнование между семьями, норовившими навалить в своих мелом очерченных становищах сколь можно более высокие груды досок и брусьев, было беспощадным, сравнимым разве что с последующим соперничеством в попытках построить посудину не только легче всего управляемую и водостойкую, но и самую оригинальную и красивую.
Они не испрашивали разрешений; панели и доски полов отдирались и выламывались по наитию; они часами ползали по пыльным стропилам, пиля твердую сосну и бархатистый дуб; они воровали ночами, а днем открещивались от воровства; они выставляли сторожей и производили вылазки; они препирались насчет надежности полов, насчет того, какие балки лучше не трогать, а какие служат лишь украшениями. В полах образовались огромные бреши, сквозь которые дети швыряли грязь и сыпали пыль на головы тех, кто поселился этажом ниже. Жизнь Внешних вновь обрела почти привычный для них уклад. Ожесточение было их хлебом, соперничество – вином.
И строительство началось, и стук молотков наполнил воздух, между тем как под хлестанье дождя по окнам и раскаты грома тысячи разнообразных суденышек обретали в потемках красоту.
В самом же замке мало оставалось времени для каких бы то ни было занятий, кроме перетаскивания наверх, все наверх и наверх, разнообразного скарба Горменгаста.
Второй этаж стал для проживания непригодным. Наводнение, затопившее его ульеобразные помещения, обратилось в нечто большее, нежели простая угроза имуществу. Все больше людей, не отличавшихся особым проворством или сообразительностью, попадали там в западни или тонули; двери, придавленные водой и переставшие открываться, лишали их доступа к внешнему миру или же люди сбивались с пути среди неузнаваемых протоков.
Немного осталось таких, кому не пришлось заниматься каторжным трудом – перетаскивать пожитки по десяткам лестничных маршей.
Скот, столь необходимый для выживания на отрезанном от мира острове, раз за разом менял жилища. Перегонять его даже по самым широким лестницам без того, чтобы он не паниковал, было нелегко. Перила из самого крепкого дерева ломались, как спички, металлические же гнулись под нажимом прущих вверх гуртов; кладка расшатывалась, огромный каменный лев рухнул с площадки в пролет, и четыре коровы с телкой последовали за ним, найдя кончину в плескавшей внизу холодной воде.
Лошадей приходилось вести по одной, копыта их ударяли в ступени, ноздри раздувались, белки глаз посверкивали в темноте.
Дюжины людей целыми днями переволакивали охапки сена в верхние залы. Плуги же и повозки приходилось бросать, как и неповоротливые, невосстановимые механизмы и всевозможные массивные грузы.
На каждом этаже оставлялась на поживу прибывающей воде масса самых разных вещей. Оружейная обратилась в красный от ржавчины пруд. Десятки библиотек – в наполненные бумажной кашей болота. Картины плавали в длинных коридорах или понемногу сползали вверх, самостоятельно снимаясь с крюков. Трещинки в дереве и кирпичах, крохотные полости между камнями бесчисленных стен промывались, освобождаясь от обживших их насекомых. Там, где тайно обитали поколения ящериц, теперь осталась только вода. Вода, поднимавшаяся, как ужас, дюйм за дюймом, холодным и влажным.
Кухни перевели на самый верх замка. Сбор и транспортировка тысячи и одной вещи, необходимых для прокормления замка, были сами по себе предприятием эпическим. Так же, как, хоть и в ином роде, лихорадочная упаковка и выволакивание из Главной Библиотеки манускриптов с описаниями Традиции и вековых законов Ритуала, а в придачу к ним – тысяч древних справочных томов, без коих сложное устройство жизни замка ни за что бы не удалось сохранить. Тяжеленные корзины со священными пожелтевшими бумагами оттащили на чердак первыми и сразу приставили к каждой по паре часовых.
На всякой заваленной спасенным скарбом лестничной площадке измученные люди в прилипших к спинам рубашках, со лбами, поблескивающими, точно свечной воск, от заливающего глаза пота, проклинали грозу, воду и день, в который они родились. Казалось, им так и придется заниматься всем этим до скончания лет – таскать огромные ящики по извилистым лестницам, тянуть за веревки – и все это лишь для того, чтобы услышать, как те лопаются, и груз стремительно рушится по маршам, которые с таким трудом удалось одолеть; натруживать тела и ноги; валиться от жуткой усталости. Конца видно не было – ни возне с обвязкой и такелажем, с сотнями импровизированных изобретений, рычагов и рукоятей, ни вращению наскоро сооруженных воротов, ни медленному подъему припасов и металла, зерна и ценностей, вин и старинной мебели. Из кладовых, закутов, хранилищ, складов, из погребов, сундуков и укладок, из житниц и арсеналов, из великолепных покоев прежних времен, по которым плесневели огромные «творения» художников, из жилищ бесчисленных служащих, из общих зал и дортуаров челяди – отовсюду и все поднималось наверх: мебель, пожитки, никчемные безделушки и произведения искусства; всё, от здоровенных столов из резного дуба до крошечных серебряных браслетиков.
