При всем присущем мозгу Стирпайка коварстве и живости, ныне он пребывал не в том мире, в каком жил до убийства Флэя. Кое-что изменилось. Его ум. Мозг остался тем же, зато ум стал иным. Стирпайк больше не был преступником лишь потому, что сам сделал такой выбор. Выбора у него не осталось. Ныне он жил средь абстракций. Мозг занимался тем, где ему прятаться и как поступать, когда возникают те или иные нежданные обстоятельства, а ум парил над всем этим в багровом эфире. И отражение оного горело в глазах Стирпайка, наполняя зрачки его страшным кровавым светом.
И пока он смотрел, будто хищная птица, со своего оконного уступа, мозг его видел далеко внизу челнок. Видел Титуса, стоящего на каменном балконе. Видел, как тот повернулся и, после недолгого колебания, вошел в гнилостные залы и исчез.
Ум же Стирпайка не видел ничего этого. Ум предавался воинственным забавам богов. Ум шел маршем далеко от него, по ничейной земле, по полям смерти, вышагивал, повинуясь ритму красных телец крови. Быть одиноким и злым! Богом, загнанным в угол! Какие еще нужны абсолюты?
Прошло три минуты, как Граф скрылся в утробе здания. Прежде чем начать действовать, Стирпайк подождал, пока он уйдет поглубже. Существовало, конечно, вероятие, что юноша вдруг снова выйдет наружу – залы внизу лежали зловещие, темные. Но он не вышел, и для Стирпайка настало время совершить свой бросок. Спуск оказался томительно долгим. Кровь стучала в голове убийцы. У Стирпайка свело живот, на какое-то время он лишился сознания. Когда собственное летевшее навстречу ему из глубины отражение пробило поверхность воды, выбросив пенный фонтан, тело, ушедшее вглубь, еще продолжало тонуть, но, наконец, ступня коснулась верхушки затонувшего флюгера, и он начал всплывать.
Взбаламученная вода уже успокоилась.
Долгое падение ослепило Стирпайка, его мутило от проглоченной воды и боли в легких, и все же прошел всего только миг-другой, и он рванулся к каменной лестнице.
Достигнув ее и вскарабкавшись на несколько ступенек к мирно лежавшему на боку челноку, Стирпайк, не мешкая, спустил лодку на воду, проворно вскочил в нее и, схватив лежавшее в ней весло, уже после первой полудюжины гребков полетел под укрытыми плющом стенами к окнам, стоявшим вровень с водой.
Разумеется, Стирпайку следовало исчезнуть сколь возможно скорее. Огромный залив был смертельной ловушкой, в нем даже рыбу, выставь она голову из воды, приметили бы сразу.
Юный Граф мог вернуться в любую минуту. Значит, необходимо скользнуть незамеченным в первое же из окон и не оставить никакого следа. Летя по воде, Стирпайк держал, насколько то было возможным, голову повернутой назад, дабы не проглядеть появления графа. Если его увидят, придется сразу плыть к одному из укрытий. Настигнуть его не смогут и однако ж попадаться кому-либо на глаза вовсе не стоило – и не по одной причине. Замку совершенно не нужно знать, что Стирпайк способен передвигаться по воде – как и того, что он бродит в этих мрачных местах: стражу могут усилить, бдительность повысить.
Пока что ему везло. Падение он пережил. Враг был слишком далеко, чтобы услышать, как он плюхнулся в воду; Стирпайк углядел окно, позволявшее с легкостью проникнуть в замок, – окно, за темным зевом которого можно будет прятаться, пока не настанет ночь.
Не раз и не два Стирпайку, скользившему вдоль основания хмурых стен, приходилось на минуту-другую поворачивать голову, чтобы выправить курс челнока, однако глаза его почти никогда не отрывались от пустого балкона, на который в любую минуту мог возвратиться враг.
Но когда челноку оставалось пройти, прежде чем повернуть к замку, расстояние всего в три-четыре его длины, Стирпайк, все внимание коего сосредоточилось на том, чтобы без помех проникнуть в окно, проглядел Титуса, вышедшего на открытый балкон.
Он не увидел, как Титус, едва обнаружив пропажу лодки, глянул вперед, а следом повел по заливу глазами, пока они не уткнулись в единственное, что по нему двигалось, – в далекий челнок, поворотивший к утесу. Не успев ничего понять, Титус отступил в дверной проем и теперь глядел, дрожа от возбуждения, из его глубины. Даже на таком расстоянии невозможно было не узнать приподнятые плечи похитителя. Хорошо, что Титус отступил назад так поспешно, потому что, едва челнок завершил разворот и заскользил прямиком к замку, словно вознамерясь разбить узкий нос о его стену, Стирпайк, уверясь, что пройдет в окно, не зацепившись, снова обернулся к далекому балкону и, увидев, что тот пуст, скрылся в стене замка, точно змея в скале.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Доктор устал; глаза его покраснели от недосыпания, лицо похудело, осунулось. Спрос на его услуги возникал непрестанно. Наводнение повлекло за собой сотни второстепенных несчастий.
В длинном чердачном помещении, прозванном «госпиталем», импровизированные лежаки заполнялись не только теми, кто получил переломы и пострадал от самых разных несчастных случаев, но и жертвами переутомления и всевозможных болезней, насылаемых вечной сыростью и нездоровыми условиями существования.
Сейчас Доктор как раз и направлялся по заурядному вызову. Очередной перелом. Судя по всему, кто-то попытался втащить тяжелую корзину по лестнице со скользкими от дождя ступенями и упал. Прибыв на место, Доктор обнаружил, что речь идет о чистом переломе бедренной кости. Пострадавшего устроили на особом медицинском плоту, где было достаточно места, чтобы Доктор мог накладывать шины или делать предварительные операции, пока санитар продвигает плот к «госпиталю».
С редкостной размеренностью окуная длинный шест в воду, санитар заставлял плот плавно скользить по коридорам. В нынешнем случае плоту, который уже прошел половину пути, пришлось осторожно протиснуться в узкую, затруднявшую маневр деревянную арку, ведшую в помещение, похоже, бывшее когда-то бальной залой – в одном из шести углов его поднималась над водой затейливо украшенная платформа, на коей, надо думать, некогда помещался оркестр, наполнявший помещение музыкой, – и пока плот пронизывал, выплывая на простор, узкий проход, доктор Прюнскваллор откинулся на свернутый матрас, который он держал на корме. У ног его лежал человек, которому Доктор оказал первую помощь – одна штанина распорота снизу доверху, бедро в лубке. Белая повязка, намотанная с прекрасным, сноровистым тщанием, отражалась в воде бальной залы.
Доктор закрыл глаза. Он почти не сознавал того, что происходит вокруг. В голове его все плыло, однако, услышав приветствие, обращенное к нему с подобия челна, шедшего на веслах навстречу плоту с другого конца бальной залы, Доктор разлепил веки.
И действительно, к нему приближался челнок – длинный, нелепый, явно сооруженный людьми, которые им ныне правили, поскольку Резчики ни за что бы не позволили подобному изделию покинуть их мастерские. На корме, держа руку на румпеле, сидел Перч-Призм, бывший, надо полагать, за капитана. Пребывавшие в различных градусах уныния, облаченные в черные мантии члены его команды сидели в затылок один другому, отгребаясь вместо весел учеными шапочками. Им явно не нравилось, что видеть, куда направляется челн, они не могут, им явно казалось обидным капитанство Перч-Призма и его проистекающая из капитанства власть над их продвижением по воде. Однако капитаном Перч-Призма назначил Кличбор и он же приказал (Кличбору и не снилось, что кому-то взбредет в голову этот приказ выполнять), чтобы его подчиненные занялись патрулированием водных путей. Занятия в школе стали, разумеется, невозможными: ученики проводили теперь, когда дождь прекратился, большую часть времени, прыгая и ныряя – с зубчатых стен, стрельниц, арочных контрфорсов, верхушек башен, в общем, с любого удобного места – в глубокую чистую воду, вплывая, словно лягушачья орда, в окна и выплывая из них на широкий простор разлива, и визгливые вопли их неслись отовсюду, издалека и сблизи.
