– Если он там, внизу, мы могли бы, мой господин, напасть на него сверху… – И сказавший это человек направился к названной комнате.
– Нет! Нет! – яростно зашептал Титус. – Он может услышать твои шаги. Вернись.
– Лодки еще недостаточно близко, – сказал другой. – Сомневаюсь, что ему удалось углубиться в замок. Вода стоит всего в четырех футах от верха окна. Раньше или позже она должна была запечатать там все двери. Вы совершенно правы, мой господин. Нам лучше соблюдать тишину.
– Вот и соблюдайте, – сказал Титус и, несмотря на гнев, им испытываемый, ощутил на языке сладкий вкус крепкого вина властолюбия – сладкий и опасный, поскольку юноша только еще начинал понимать, что обладает властью над другими людьми, и не по одному праву рождения, но вследствие природной своей властности, проявленной им впервые, – и все это, сознавал он, опасно, ибо, набирая силу, стремление подчинять себе людей будет становиться все более сладостным и сильным, а беззащитный зов свободы – все менее отчетливым, и в конечном итоге Та, научившая его свободе, обратится в воспоминание, не больше.
Решение остаться пока в укрытии и, если придется, сразиться со всем миром, зная, что сзади на него не нападут, – взамен того, чтобы выскользнуть наружу и попасть в окружение посреди «залива», – Стирпайк принял, наблюдая приближение и стеснение лодок, еще до того, как замковые барки замерли во всем их сверкании по сторонам от окна, еще пока над входом в его логово висела относительная темнота. Выбор дался ему нелегко, возможно даже, что он и не сделал его окончательно до того, как засияли огни барок, – во всяком случае, он не тронулся с места и, развернув челнок, еще раз оплыл свою темную комнату по кругу. Тогда-то внезапный желтый свет и полыхнул во всей его жестокости за окном и остался – словно занавес взвился перед началом драмы. Но и глядя на свет, Стирпайк сознавал: враги не могут знать наверняка, что он все еще в затопленной комнате. Не могут они, к примеру, знать, что внутренние двери ее запечатаны и не дают прохода. Не могут быть совершенно уверенными в том, что он, вплыв сюда через окно, не выплыл обратно. Но как, если это возможно, использовать их незнание, он себе пока что не представлял.
В комнате не было ничего, что он мог бы использовать, только вода и увешанные картинами стены. И тут Стирпайк впервые подумал о потолке. Приглядевшись, он обнаружил, что на подгнившие потолочные балки настлан всего один слой половиц. Он выругал себя за мешкание и сразу же начал, стараясь сохранить равновесие, подниматься в лодке – прямо под искрошившимся участком потолка. Однако, едва потянувшись кверху, чтобы ухватиться за балки, ударить по ним, он услышал над собой страшные звуки шагов и почувствовал, что доски пола дрогнули в нескольких дюймах над его головой.
Стирпайк мгновенно присел в уже опасно раскачавшемся челноке. Ветер свежел, все новые потоки вливались в окно, возмущая сравнительно гладкую поверхность плененной комнатой воды.
Его отрезали, и сверху, и с любой из сторон. Взгляд Стирпайка то и дело возвращался к сиявшему желтизной квадрату окна. Внезапно волна, большая, чем ее предшественницы, обрызгала оконницу до самого верха, злобно пришлепнув по каменным колонкам. Темную комнату наполнил плеск воды. Негромкий, но холодный и безжалостный – и в тот же миг Стирпайк услышал новый звук: возвратившегося дождя. С этим шипением подобие надежды вернулось к нему.
Не то чтобы он уже лишился всяких надежд. У него их и не было. Он мыслил в иных понятиях. Он слишком углублялся в то, что ему следует делать, секунда за секундой, чтобы представить себе миг, в который потеряет все. Больше того: заносчивая гордыня Стирпайка усматривала в нынешнем соединении всех замковых сил дань уважения ему. Ни о каких ритуалах Горменгаста тут и речи не шло. То было нечто совершенно новое.
Пышная, неожиданная процессия освещенных фонарями лодок не имела прецедентов. Она возникла не во исполнение замысла, не по обдуманному велению. Репетиций не проводилось. Процессия была вынужденной. Вынужденной страхом перед ним. Однако с гордостью и тщеславием мешался в Стирпайке и собственный его страх. Не людей, смыкавших вкруг него кольцо, боялся он, но огня. Горящие факелы – вот что заставило его лицо растянуться в волчьей гримасе и обострило злое его хитроумие. Воспоминание о том, как близка была смерть, когда его с Баркентином окутало общее пламя, до того растравило Стирпайка, так ударило в голову, что вместе с огнями к нему все ближе подступало безумие.
Теперь уж в любой миг он мог увидеть в окно, как золото иссеченной дождем воды будет разбито носом лодки – или, быть может, несколькими носами без единого просвета меж ними – либо услышать голос, который окликнет его и прикажет выйти.
Освещенные фонарями лодки подошли уже так близко, что многоцветный свет, горевший над неровными водами, позволял разглядеть их экипажи.
Стирпайк снова услышал шаги наверху и снова поднял к прогнившим доскам красные глаза. Сохранять равновесие становилось все труднее, поскольку скольжение по волнам давалось ему непросто.
Вновь обратив взгляд к потолку, он заметил нечто до этой минуты от него ускользавшее. Подобие полки, счастливо образованной выступающим в комнату навершием окна.
И мгновенно увидел в ней ближайшее свое пристанище. Быть может, буря возобновится и рассеет флотилию, что раскачивалась сейчас на вздыбливающихся волнах.
Если предстоит разразиться буре, значит времени до того, как враги нанесут первый удар, остается всего ничего. Время не приняло ничьей стороны – ни их, ни его. Они могут ворваться сюда в любую минуту.
Однако подъем на лежащую в самых густых тенях полку над окном оказался делом нелегким. Стирпайк взгромоздился на нос челнока, высоко подняв его корму над водой. Одной рукой он вцепился в балку низкого потолка над головой, другой начал ощупывать полку, отыскивая зацепку. А приходилось еще удерживать раскачиваемый волнами вверх-вниз челнок как можно ближе к стене.
Самое главное было – не позволить лодке сдвинуться, приплясывая на волнах, вперед и выставить нос из квадрата окна на обозрение тем, кто находился снаружи. Стирпайк напрягался до последних пределов, перекосив растянутое тело, держась руками за полку и потолок, сомкнутые ноги его опирались о нос капризного суденышка, вода металась туда-сюда, поднимаясь и опадая, осыпая все вокруг мелкими брызгами.
По счастью, ему уже удалось надежно зацепиться правой рукой: пальцы нащупали глубокую трещину в неровном камне выступающей в комнату полки. И вовсе не высота ее заставляла Стирпайка гадать, удастся ли ему вообще затянуть наверх все тело, – стоя на носу челнока, он видел полку всего лишь в футе над своей головой. Самую отчаянную трудность составляла синхронизация всего, что ему придется проделать, перед тем как улечься, съежившись, над окном, прижимая к себе челнок.
И все-таки, цепкий, точно хорек, Стирпайк сумел медленно, бесконечно малыми движениями убрать с челнока правую ногу и упереться коленом во внутреннюю колонку окна. Левая нога, придерживая лодчонку, по-прежнему заставляла ее стоять торчком, практически на носу. Эта ее вертикальность позволила Стирпайку в приступе некоего лихорадочного озарения отнять от балки, шедшей над его головой, левую руку и ею вытянуть челнок из воды. Теперь у него были заняты обе руки – одна удерживала его на весу, другая держала челнок подальше от света. Правое, прижатое к колонке колено продирала боль. Левая нога висела, как мертвая.
