Какое-то время Стирпайк сохранял эту позу – пот струился по его пятнастому лицу, мышцы вопили, требуя избавления от жуткой натуги. Он не сомневался, что кончиться все это может только одним – он свалится, как валится со стены дохлая муха, в воду, и там его, бьющегося в золотом свете факелов, схватит ближайший из врагов. И все же, когда боль стала почти нестерпимой, он подтянул кверху все свое тело – подтянул на одной руке, скрюченные пальцы которой дрожали в расщелине полки. Дюйм за дюймом, постанывая, как младенец, как больная собака, он тянул себя вверх, пока не смог, перекрутив тело, пустить в ход левую ногу. Вот только носку ее башмака, искавшему на каменной колонке хоть какую-нибудь неровность, не удавалось найти ничего.
В безумстве отчаяния Стирпайк завращал глазами. Опять мелькнула мысль о падении в воду. Однако глаза, обегая комнату, наполовину бессознательно приметили здоровенный ржавый гвоздь, горизонтально торчавший из едва различимой балки. Он съежился, этот гвоздь, и снова разбух, когда Стирпайк, в чьей голове поплыла размытая мысль, которую он сперва не смог уяснить, опять взглянул на него. Но то, чего еще не уяснило сознание, осуществила рука. Стирпайк следил за тем, как она поднималась – собственная его левая рука; как понемногу поднимала челнок, пока нос лодчонки не оказался выше его головы; а затем он, точно так, как мужчина вешает шляпу на крючок, повесил челнок на ржавый гвоздь. Теперь, освободив левую руку, Стирпайк смог уцепиться и ею за трещину и сравнительно безболезненно подтягиваться, пока, наконец, не утвердился на четвереньках на массивном двенадцатидюймовом выступе.
Там, где прежде наблюдалось отчетливое разделение черных волн комнаты и желтых, плещущих за окном, резкая граница ныне отсутствовала. Языки золотистой воды заползали в комнату, черные языки, хоть и с меньшей легкостью, выскальзывали в наружное сияние.
Стирпайк уже ничком растянулся на полке в нескольких футах над водой и понемногу опускал голову к верхнему, северному углу окна. Несколько мертвых плетей плюща, зацепившихся за внешнюю стену и слегка затенивших этот каменный угол, образовали что-то вроде оконной сетки, вглядываясь сквозь которую, он надеялся хотя бы отчасти понять намерения врагов.
Дюйм за дюймом опуская голову, он внезапно увидел их. Плотная стена лодок, до которой было футов двенадцать, окружала вход. Лодки, качаясь на опасных валах, взлетали и падали. Дождь, мелкий, но злобный, косо хлестал по мокрым, облитым светом факелов лицам.
Люди в лодках были вооружены – не огнестрельным, как воображал Стирпайк, оружием, но длинными ножами: и он тут же вспомнил закон замка, требовавший предавать убийцу смерти, сколь возможно больше похожей на смерть его жертвы. Очевидно выбор оружия определило убийство Флэя.
Свет факелов играл на скользкой стали. Носы лодок все ближе подступали к окну.
Стирпайк разогнулся, присел на корточки. Свет в пещере усиливался. Теперь в ней стояли золотистые сумерки. Он глянул на висящий челнок. И начал обдуманно, но торопливо освобождать карманы от немногих предметов, которые неизменно носил с собой.
Нож и рогатку Стирпайк уложил бок о бок с аккуратностью домашней хозяйки, наводящей порядок на каминной полке. Большую часть боеприпасов он оставил в карманах, однако дюжину круглых камешков выстроил, словно солдат, в три опрятных шеренги.
Следом показались зеркальце и гребешок, и в наполнявшем пещеру тусклом золотистом свете Стирпайк принялся расчесывать волосы.
Добившись результата, его удовлетворившего, он снова высунул голову за краешек полки и увидел, что самые большие лодки уже стоят сплошной стеной, вырастающей из воды, лишая его всякой надежды на бегство. Над их слитной, набитой людьми массой перетаскивали лодки поменьше – пока Стирпайк смотрел, их опускали с ближней к нему стороны на неспокойную воду, так что носы их отделялись от окна всего несколькими футами.
Тут он с испугом заметил, что замковые барки сближаются, перегораживая окно, обращая единственный возможный для него путь к свободе в узкую щель.
Сближение барок позволило направить свет горящих на них факелов прямо в пещеру, и по залившей комнату воде заплясало такое сияние, что, не находись Стирпайк над самым окном, его бы тут же увидели все, кто заглядывал внутрь.
Однако заметил он и то, что поверхностный блеск лишил воду прозрачности. Стены комнаты уже не казались уходящими в воду и длящимися под нею. Вода вполне могла представлять собой сплошной золотой пол, как бы корежимый землетрясением, отбрасывающий отблески на стены и потолок. Стирпайк, взяв рогатку, поднес ее ко рту и, вытянув тонкие, жестокие губы, поцеловал ее, как иссохшая старая дева целует нос спаниеля. Вложив камушек в мягкую кожаную мошну, он ждал, когда под ним появятся лодочные носы или прозвучит выкликающий его голос, но тут большая волна поднялась из окна и, обежав, как безумная, комнату, выкатилась наружу, оставив в центре ее водоворот. И в тот же миг Стирпайк услышал громкие голоса, предупреждающие об откатной волне, перехлестнувшей борта нескольких раскачивающихся лодок. И опять-таки в тот же миг – оружие все еще лежало в руке Стирпайка, и вода угрожающе кружила под ним – произошло кое-что новое. Сквозь плеск воды, сквозь гомон за окном, пробился новый звук – пробился по причине отнюдь не силы его или пронзительности, но постоянства. То был звук, который издает прорезающая древесину пила. В комнате наверху некое острое орудие впилось в гнилые доски пола – впилось тихо, поначалу Стирпайк ничего не услышал, – однако теперь кончик пилы выставился из потолка Стирпайковой комнаты и резво заходил взад-вперед.
Все внимание Стирпайка было направлено вовне, где на воду, в нескольких футах от окна, спускали разведывательные лодчонки, – так что о происходящем над ним и глаза его, и уши забыли.
Но сквозь баюканье волн и крики людей он вдруг услышал ее, осторожную работу пилы, и, глянув вверх, увидел зубастое это орудие, сверкавшее в отраженном водой свете так, словно его отлили из золота, увидел, как оно выныривало и отпрядывало, выныривало и отпрядывало в самом центре потолка.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
I
Минуты шли, и Титуса охватывало все большее беспокойство. И дело было не в том, что приготовления к штурму затопленной комнаты производились нерасторопно или бестолково, а в том, что гнев его не только не ослабевал, но набирал новую силу.
Два образа то и дело проплывали перед его глазами – создание тонкое и неукротимое, девочка, бросающая вызов ему, Горменгасту, грозе, и все же невинная, как воздух или молния, что убила ее; и маленькая, голая комната, в которой, смежив веки, одиноко лежит на носилках сестра, столь мучительно близкая. И ничто, кроме мести за них обеих, кроме удара, который он должен нанести, его не интересовало.
Поэтому он не остался у окна, глядящего на ярко освещенную, тяжело волнующуюся воду. Он покинул комнату, спустился по внешней лестнице и перешел в одну из лодок – к этому времени пещеру Стирпайка уже взяли в кольцо настолько плотное, что на волнах покачивались десятки ставших ненужными суденышек. Титус приказал гребцам доставить его к внутреннему полукругу лодок, сплошной дугой обложивших окно. Он переходил с одной вздымающейся посудины на другую, пока не оказался перед окном и, глядя по-над водой, не увидел наполненную яркими отблесками комнату так ясно, что без труда различил даже детали картины, висевшей на дальней стене.
