Второй за этот вечер раз Прюнскваллор покраснел. За всю свою жизнь он не встречал ничего столь откровенно и смехотворно хищнического. Видит бог, Ирма всегда умела ляпнуть что-нибудь неуместное, да еще и в самое неподходящее время, но невозможно позволить ей столь очевидным образом выставлять свои намерения напоказ.
Однако Доктор произнес лишь:
– Ага! Гм-м. Сколько в тебе подлинного вкуса, Ирма! Виртуозного вкуса. Ну кто бы еще до такого додумался?
– О, Альфред, я знала, тебе понравится… – Она опять завращала глазами и это покушение на шаловливость едва не разбило сердце Доктора.
– Постой-ка, о чем это я все думал, пока любовался тобой? – заливисто затараторил братец, постукивая себя пальцем по лбу. – Фу ты ну ты… о чем же это… вроде бы, я что-то такое читал в одном из твоих журналов – а, да, вот, вот, вот, почти что… ну!., нет, опять ускользнуло… вот же незадача… погоди… погоди… ближе, ближе – подплывает, будто рыбка к приманке моей старческой памяти… сейчас, сейчас… есть! да, точно!., но только, о господи, нет… ни к чему… не стоит говорить тебе о таком…
– О чем, Альфред?… почему ты нахмурился? Какой ты все же несносный, особенно когда вот так разглядываешь меня, – я говорю, какой ты несносный!
– Дорогая, если я расскажу тебе, о чем, ты ужасно расстроишься. Это может сильно задеть тебя.
– Задеть! Что ты хочешь сказать?
– Тут дело в одном таком простеньком отрывочке, который случилось мне прочитать. Я вспомнил о нем потому, что там говорилось о вуалях и современных женщинах. Ну-с, я, будучи мужчиной, всегда остро реагировал на все таинственное и волнующее, где бы оно мне ни встретилось. И если таковые качества в чем-нибудь и присутствуют, так именно в женских вуалях. Но, ах, дорогая моя, ты знаешь, что было написано в той дамской колонке?
– Что? – спросила Ирма.
– А вот что: «Хотя, возможно, и существуют дамы, которые еще продолжают носить вуали, точно так же, как существуют и те, кто бродит по джунглям на четвереньках, потому как никто еще не сказал им, что в наши дни принято ходить на ногах, тем не менее, она (авторесса) отлично знает, к какому слою общества принадлежат женщины, выходящие на люди в вуалях после двадцать второго числа каждого месяца. В конце концов, – продолжает авторесса, – с чем-то давно уж “покончено”, с чем-то еще нет, но, если говорить об аристократичности наряда, тогда вуалей, с равным результатом, можно было и вовсе не изобретать»….Впрочем, все это такая ерунда! – воскликнул Доктор. – Как будто женщины до того уж слабы, что им приходится во всем подражать друг дружке.
И он залился высоким смехом, как бы давая понять, что мужчины на подобную ерунду внимания не обращают.
– Ты сказал, двадцать второго? – после нескольких мгновений напряженного молчания спросила Ирма.
– Именно так, – ответил ей брат.
– А сегодня…
– Тридцатое, – сообщил брат, – но право, право, ты вовсе не обязана…
– Альфред, – сказала Ирма, – помолчи, пожалуйста. Существуют вещи, в которых ты не разбираешься, и одна из них – женский ум.
Она поспешно освободила лицо от вуали, явив брату не утративший остроты нос.
– А теперь я хотела бы знать, не сделаешь ли ты для меня кое-что, дорогой.
– Что именно, Ирма, любовь моя?
– Я хотела бы знать, не сделаешь ли ты для меня кое-что, дорогой.
– Что именно, Ирма, любовь моя?
– Я подумала, не возьмешь ли ты… ах нет, придется самой… тебя это может шокировать… Но, возможно, если ты закроешь глаза, Альфред, я могла бы…
– К чему, во имя всяческих темнот, ты клонишь?
– Я подумала, дорогой, во-первых, что ты мог бы снести мой бюст в спальню и наполнить его горячей водой. Становится холодно, Альфред, а мне не хотелось бы простудиться, – или, если тебе этого делать не хочется, ты мог бы притащить вниз, в мою малую гостиную, кастрюлю, а уж дальше я сама, – ну что, дорогой, – ну что?
– Ирма, – ответил ей брат, – вот этого я делать не стану. Я делал для тебя и продолжаю делать многое, приятное и неприятное, но начинать беготню туда-сюда в поисках горячей воды для бюста моей сестры мне уже поздновато. И кастрюлю я тоже не понесу. Неужто в тебе нет ни грана благопристойности, любовь моя? Я знаю, ты очень взволнована и не вполне отдаешь себе отчет в своих словах и поступках, но хотел бы с самого начала совершенно определенно заявить – во всем, что касается твоего резинового бюста, я тебе не помощник. Если ты простудишься, я дам тебе лекарство, до тех же пор я был бы тебе благодарен, если бы ты оставила эту тему в покое. И довольно об этом! Волшебный час уже близок. Вперед, вперед! о моя тигровая лилия!
– Иногда я просто презираю тебя, Альфред, – сказала Ирма. – Кто бы мог подумать, что ты такой ханжа!
– Ах, нет! Дорогая, ты слишком ко мне жестока. Будь милосердна. Ты думаешь, легко сносить твое презрение, когда ты выглядишь столь ослепительно?
– Правда, Альфред? Нет, правда? Правда?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Было условлено, что в девять с минутами Профессора соберутся во дворе перед домом Доктора и там подождут Кличбора, каковой, в качестве Школоначальника, проигнорировал предложение явиться на место первым и дожидаться их. Довод Перч-Призма насчет того, что-де он, Кличбор, конечно, Школоначальник, однако орава мужчин, без дела шастающих по двору на манер каких-нибудь заговорщиков, будет выглядеть более нелепо, чем один-единственный человек, не возымел на старого льва никакого действия.
Кличбор, в теперешнем его настроении, поугрюмел пуще обычного. Злобно, как загнанный в угол зверь, он через плечо оглядел подчиненных.
– Да не скажет впредь никто… – пророкотал он наконец, – что Школоначальнику Горменгаста пришлось дожидаться – ночью, в Южном Дворе – когда ему выпадет счастье узреть появление его подчиненных. Да не скажет никто, что лицо, облеченное подобной ответственностью, докатилось до такого унижения.
И потому через несколько минут после девяти в сумраке двора образовалось большое пятно, как будто здесь сгустилась некая часть ночной темноты. Кличбор, притаившийся за колонной аркады, решил продержать подчиненных в ожидании не меньше пяти минут. Увы, ему не удалось совладать с нетерпением. Не прошло и трех минут после прихода Профессоров, как возбуждение вынесло Кличбора в открытую тьму. Когда он прошел уже половину двора и ясно стал различать рокот их голосов, из-за облака выскользнула луна. В холодном свете ее, залившем место встречи, тускло, словно вино, засветились красные мантии Профессоров. Но не Кличбора. На нем была церемониальная мантия тончайшего белого шелка с вышитой на спине большой буквой «Г». Великолепный, пышный наряд, производивший, впрочем, при лунном свете впечатление отчасти пугающее – не один из дожидавшихся начала праздника Профессоров испуганно вздрогнул, увидев, как к ним приближается некто, обладающий разительным сходством с привидением.
