Умственное зрение Ирмы оставалось пугающе ясным. Голос Кличбора сделал очертания его образа еще более четкими.
– Но я не так уж и немолода, господин Кличбор, вовсе нет, – помолчав, сообщила она. Еще бы: она ощущала себя молоденькой, как неоперившийся птенчик.
– Что есть возраст? Что есть время? – вопросил Кличбор – и тоном более мрачным ответил себе сам: – Это ад! – сказал он. – Я ненавижу их.
– Нет, нет. Я не согласна, – сказала Ирма. – Я не согласна, господин Кличбор. Время и возраст – это лишь то, что вы из них сделали. Не будем больше о них говорить.
Кличбор, сидевший на старых своих ягодицах, вдруг распрямился.
– Сударыня! – объявил он. – Мне пришла в голову мысль, которая, думаю, вы согласитесь со мною, более чем комична.
– Вот как, господин Кличбор?
– Касательно сказанного вами о Возрасте и Времени. Вы слушаете, дорогая?
– Да, господин Кличбор… я вся… вся внимание!
– Мысль моя может показаться довольно забавной, если высказать ее в большом собрании людей, когда для того представится подходящий момент, – быть может, при каком-нибудь разговоре о часах, – можно было бы так подвести – и сказать, этак грациозно: «Время есть то, что вы из него сделали».
И Кличбор обратил к ней лицо в темноте. Он ждал.
Ответа от Ирмы не последовало. Мысли ее метались. Она впала в панику. Страх колол лицо сотней иголок. Она не могла издать ни звука. Ничего не лезло в голову. И Ирма еще теснее прижалась к Кличбору.
– Какая прелесть! – сказала она наконец, но, правда, основательно сдавленным голосом.
Последовавшее за этим молчание продлилось не более нескольких секунд, но для Ирмы оно было таким же протяжным, как жуткая тишь, знакомая всякому грешнику, сидевшему в ожидании Приговора на судной скамье. Тело ее трепетало, ибо слишком многое поставлено было на карту. Не сказала ль она чего-то до того уже глупого, что ни один достойный своей должности Школоначальник и не подумает связываться после этого с нею? Не приоткрыла ль она, не подумавши, в своем мозгу некий люк, через который этот блестящий мужчина увидит, насколько холодно, черно, безъюморно и бесплодно то, что навалено внизу?
Нет. О нет. Голос его, прикативший из мрака, вмещал, если это возможно, больше нежности, чем смела она надеяться отыскать в ком бы то ни было.
– Вам холодно, любовь моя. Вы озябли. Эта ночь не для нежной кожи. Адом клянусь, не для нее. А я? Что же я? Ваш наставник? Не озяб ли и я? Старый ваш кавалер? Озяб. Еще как озяб. И что существеннее, тьма наскучила мне. Эта подобная савану тьма. Укрывшая живые черты красоты. Тьма, что окутала вас, Ирма. Клянусь адом, это настолько бессмысленно, что приводит меня в исступление… – Кличбор поднимался со скамьи. – Окаянство! говорю я вам, единственная моя, эта беседка гнусна.
Он почувствовал пальцы, сжавшие его ладонь.
– Ах нет… нет… Не надо хулы. Я не хочу скверных слов в нашей беседке… в нашей священной беседке.
На миг Кличбор испытал искушение изобразить повесу. Первейшая услада волокитства пришла ему на ум. Как сладко слушать попреки женщины! Не поразить ли ее? – поразить крайностями любви: такая игра, пожалуй, стоила б свеч. Снова вкусить сладость укоров, никогда еще не испытанный порыв притворного раскаяния – стоит ли все это снижения его духовного престижа? Нет! Должно держаться уже завоеванной вершины.
– Эта беседка, – сказал он, – навек останется нашей. Это тьму, плененную ею, кромешную тьму, что прячет от меня ваше лицо – это тьму назвал я гнусной, какова она и есть. Ваше лицо, Ирма, ваше возвышенное лицо – вот по чему я истосковался. Неужели же вы не поняли? В великолепном свете луны! Любовь моя, в чудном ее свете! Не естественно ли, что мужчина жаждет упиться челом любимой?
Слово «любимая» подействовало на Ирму, как удар пули. Она сжала у груди руки, вдавив их вовнутрь с такой силой, что тепловатая водичка ее подложного бюста забулькала в темноте.
Кличбор, решив, что Ирма смеется над сказанным им, на мгновение замер. Но голос ее загасил жуткий багрец унижения, почти уж обливший всю его шею. Должно быть, бульканье это знаменовало любовь, некую странную водянистую страсть, для него непостижную, ибо:
– О господин мой, – сказала Ирма, – веди меня туда, где луна позволит нам увидеть тебя и меня.
«Нам увидеть тебя и меня»? – некоторое время Кличбор оставался не способным истолковать эту прозвучавшую для него тарабарщиной фразу. Однако он не замер на месте, как поступил бы, задумавшись, человек калибром помельче, но, исполняя первую часть Ирминого приказа, вывел ее из беседки. И мгновенно лунный свет затопил их – и в то же мгновение разум Школоначальника совладал с синтаксическим изыском Ирмы.
Согласно, как два привидения, как две отбрасывающие на дорожки черные тени самоходные статуи, плыли они по склонам каменных горок, вдоль увитых цветами решеток.
И наконец ненадолго остановились там, где каменный херувим сидел на корточках на краю гранитной птичьей купальни. Слева от них светились окна длинной приемной залы. Но им не дано было видеть, как окруженный зачарованной публикой Доктор воздевает серебряный молоточек, словно намерясь подвергнуть все и вся испытанию. Им не дано было знать, что посредством сверхъестественного усилия воли, мобилизации всех своих дедуктивных способностей и раскрепощения иррационального чутья, Доктор пришел к решению, обычному скорее для композитора, нежели ученого, – и замер теперь на пороге успеха или провала.
Дабы помочь врачу провести исчерпывающий осмотр, с «тела» сняли все, кроме академической шапочки.
Сколь бы ни рознились впоследствии рассказы Профессоров о том, что случилось следом, – ибо казалось, будто каждый из них приметил некую тонкость, от всех остальных ускользнувшую, – они оставались, однако же, самосогласными в главном. Быстрота, с которой все совершилось, казалась феноменальной, и потому следует предположить, что микроскопические уточнения происшествия, которому предстояло на долгое время остаться главной темой разговоров, были не более и не менее чем выдумками, имевшими своим назначением так или иначе возвысить рассказчика над другими – быть может, осенив его отблеском триумфа, чувством коего все они прониклись уже по тому одному, что просто-напросто присутствовали при случившемся. Как бы там ни было, все сходились на том, что высоко закатавший рукава Доктор внезапно привстал на цыпочки и, подняв над головою серебряный молоточек, так что тот заблистал, озаренный свечами, точным и словно бы не потребовавшим усилия движением уронил его на нижнюю часть позвоночного столба пациента. Ударив молоточком, Доктор отпрыгнул назад, разведя в стороны руки, растопырив пальцы, – и застыл, вглядываясь в мгновенную конвульсию несчастного. Тот же, корчась, точно издыхающий угорь, внезапно взвился в воздух, а приземлившись на ноги, молнией пронесся по комнате к эркерному окну, выскочил в него и полетел по освещенной луною лужайке со скоростью, бросавшей вызов легковерию наблюдателей.
