– Да, – ответил Титус. – Обгорел, знаете ли, до смерти, верно, Фуксия?
– Да, господин Флэй. Стирпайк пытался спасти его.
– Стирпайк? – пробормотал долговязый, ободранный, неподвижный человек.
– Да, – сказала Фуксия. – Он очень болен. Я навещала его.
– Не может быть! – сказал Титус.
– Во-первых, я должна была, и пойду к нему снова. У него жуткие ожоги.
– Я не хочу, чтобы ты виделась с ним, – сказал Титус.
– Это почему? – Кровь начала приливать к ее щекам.
– Потому что он…
Но Фуксия не дала ему договорить.
– Что… ты… вообще… о нем… знаешь? – Медленно и тихо, но с дрожью в голосе спросила она. – Разве преступление, что он умнее всех нас? Разве его вина, что он обезображен? – И затем, торопливо: – Или что он так храбр?
Она взглянула на брата и увидела в нем, в лице его, нечто бесконечно близкое ей – отражение собственной души, так что ей показалось, будто она смотрит в свои же глаза…
– Прости, – сказала она, – но давай не будем о нем говорить.
Однако именно этого и желал Флэй.
– Светлость, – сказал он, – сын Баркентина – понимает ли он – обучен ли – Страж Грамот – Хранитель Закона Гроанов – все ли устроено?
– Никто не может найти его сына – и даже выяснить, был ли у него сын, – сказала Фуксия. – Но все устроено. Баркентин уже несколько лет как обучал Стирпайка.
Флэй вдруг вскочил на ноги, точно вздернутый вверх невидимым шнуром и, поднимаясь, в гневе отворотил лицо.
«Нет! Нет!» – беззвучно прокричал он, обращаясь к себе. А потом спросил через плечо:
– Но ведь Стирпайк болен, светлость?
Фуксия удивленно смотрела на него. Ни она, ни Титус не понимали, почему он вдруг встал.
– Да, – ответила Фуксия. – Он обгорел, когда пытался спасти охваченного огнем Баркентина, и уже несколько месяцев не покидает постели.
– И сколько еще, светлость?
– Доктор говорит, что через неделю он встанет.
– Но Ритуал! Наставления – кто их дает? Кто правит Процедурой – день за днем – кто толкует Грамоты – о, господи! – сказал Флэй, внезапно утратив способность и дальше справляться с собой. – Кто вдыхает в символы жизнь? Кто вращает колеса Горменгаста?
– Да все в порядке, господин Флэй. Все в порядке. Стирпайк не жалеет себя. Его не зря учили. Он весь забинтован и все-таки правит всем. Из постели. Каждое утро. Тридцать-сорок человек одновременно приходят к нему. Он всех опрашивает. При нем сотни книг, а стены покрыты картами и схемами. Больше никто не способен их начертить. И, лежа в постели, он неустанно работает. Работает головой.
Однако Флэй, словно давая выход гневу, ударил рукой в стену пещеры.
– Нет! Нет! – сказал он. – Он не Распорядитель Ритуала, светлость, не навсегда. Нет любви, светлость, нет любви к Горменгасту.
– А по мне, так и вовсе никакого Распорядителя Ритуала не нужно, – сказал Титус.
– Светлость, – помолчав, отозвался Флэй, – вы всего только мальчик. Нет знаний. Но Горменгаст обучит вас. Саурдуст и Баркентин, оба сгорели, – продолжал он, похоже, не сознавая, что говорит вслух, – отец и сын… отец и сын…
– Может, я всего только мальчик, – горячо произнес Титус, – но если б ты знал, как мы сюда попали, потаенным подземным ходом (который я сам нашел, правда, Фуксия?) ты бы… – Тут ему пришлось остановиться – фраза оказалась для него слишком сложной. – И знаешь, – заново начал он, – мы шли в темноте, со свечами, иногда ползли, но больше шли всю дорогу от замка, кроме последней мили, где тоннель выходит наружу, совсем незаметно, под берегом, вроде барсучьего лаза, – недалеко отсюда, – по другую сторону леса, в котором ты впервые встретил меня, так что найти твою пещеру, господин Флэй, тоже было непросто, потому что в прошлый раз я все больше на лошади ехал, а потом пешком через дубраву… и, ох, господин Флэй, неужели я все-таки видел летающее существо во сне, помнишь, я тебе рассказывал? Я иногда думаю, что во сне.
– Так и было, – сказал Флэй. – Ночной кошмар, и говорить нечего.
Похоже, ему совсем не хотелось беседовать с Титусом о «летающем существе».
– Потаенный ход в замок, светлость?
– Да, – сказал Титус, – потаенный, темный, землей пахнет, иногда деревянные брусья подпирают крышу, и муравьи повсюду.
Флэй, словно требуя подтверждения, перевел взгляд на Фуксию.
– Все так, – сказала Фуксия.
– И недалеко, светлость?
– Недалеко, – ответила Фуксия. – В лесу за ближней долиной. Там выход.
Флэй по очереди оглядел их обоих. Новость о существовании подземного хода, казалось, сильно взволновала его, хоть дети и не могли понять, почему: для них подземный ход был настоящим, опасным приключением, однако они по горькому опыту знали – то, что кажется удивительным им, взрослых, как правило, не интересует.
Между тем, господину Флэю как раз позарез нужны были подробности.
А где он начинается в замке? И никто их в коридоре статуй не видел? Смогут ли они отыскать обратный путь в этот коридор, когда тоннель выйдет в безмолвный, безжизненный мир проходов и залов? А его отвести в лес, к выходу из тоннеля, смогут?
Кончено, смогут. И не теряя времени, восторгаясь тем, что их открытие так взволновало взрослого, ибо себя Фуксия таковой все еще не считала, – они вместе с Флэем направились к лесу.
Флэй почти мгновенно увидел в открытии, сделанном ими, куда больше возможностей, чем могли вообразить себе Титус и Фуксия. Если все правда, значит в нескольких минутах ходьбы от пещеры его, Флэя, ждет, так сказать, открытая дверь, ведущая в самое сердце древнего дома, путь, которым он сможет, если захочет, пройти, когда в пяти футах над его головой яркий свет дня будет заливать леса и поля, – а стало быть, и надежда искоренить затаившееся в Горменгасте зло, выследить таковое до самых его истоков, возрастет для него многократно. Ибо до сей поры ему было отнюдь не легко добираться до замка, проделывая, иногда под луной, долгий путь от пещеры к Внешним Стенам, а от них – по дворам и открытым местам – к внутренним строениям, к тем или иным памятным ему покоям и проходам.
Если же сказанное – правда, он сможет в любое время дня и ночи выходить из-за той статуи в коридор изваяний, и суровая анатомия замка будет лежать перед ним, как на ладони.
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Дни текли, и стены Горменгаста отзывались на прикосновение все большим холодом, пока лето сменялось осенью, а осень зимой – ледяной и темной. Долгими сроками дули ночью и днем ветра, выдавливая окна, расшатывая камни кладки, посвистывая и взревывая меж башен и труб, над хребтом замка.
А затем, что внушало не меньший страх, ветер внезапно стихал, и все вокруг погружалось в безмолвие. Безмолвие нерушимое, поскольку лай собаки, неожиданный лязг ведра или далекий вскрик мальчика казались реальными лишь потому, что оттеняли всемирную тишь, из которой они на миг выступали, как выставляются рыбьи головы из замерзающей воды – лишь для того, чтобы снова кануть вниз, не оставив следа.
