– Имеете ль вы в виду, милый отрок: «Да, сударь, я собираюсь заняться делом», – или: «Да, сударь, я намереваюсь жевать ручку»?
– О, делом, сударь.
Кличбор концом указки забросил через плечо длинный клок своей гривы.
– Я так раду – сказал он. – Знаете, мой юный друг, однажды, когда я был в вашем возрасте, мне вдруг пришла в голову мысль углубиться в письменное задание, которое дал мне мой старенький школьный учитель. До того мне никогда ничего подобного в голову не приходило. Я слышал, конечно, о людях, которые пытались проделать нечто подобное, однако никогда и не думал заняться этим сам. Но – и теперь вам следует слушать внимательно, мой дорогой мальчик, – что же случилось в итоге? Я вам расскажу. Я обнаружил, что получил от моего дорогого учителя задание совсем, ну, совсем простенькое. Почти оскорбительное в его простоте. Я углубился в него, как ни в какое другое. Покончив с ним, я попросил дать мне еще одно. А после еще. И все полученные мною ответы были верны. И что же? Быть таким умным понравилось мне до того, что я перерешал слишком много задач и заболел. А потому предупреждаю вас – и вас, и весь класс. Берегите здоровье. Не перетруждайтесь. Не спешите, иначе надорветесь, как я когда-то, давным-давно, когда я был юным, дорогие мои, и неказистым, как вы, и таким же чумазым, и если вы, милое дитя, молодой господин Гроан, не закончите к четырем часам, мне придется задержать вас до пяти.
– Да, сударь, – сказал Титус и тут же получил тычок в спину. Обернувшись, он увидел, что сидящий сзади мальчишка протягивает ему записку. Худшей минуты мальчишка выбрать не мог, но, впрочем, Кличбор как раз закрыл, с подчеркнутым смирением и великодушием, глаза. Развернув листок, Титус увидел грубую карикатуру, на которой Кличбор с длинным арканом в руке гнался за Ирмой Прюнскваллор. Рисунок был неумел и не очень смешон, и Титус, которому было не до него, вдруг рассердился, скомкал бумагу и бросил ее через плечо. Однако на этот раз бумажный комочек привлек внимание Кличбора.
– Что это вы бросили, милый отрок?
– Просто мятую бумажку, сударь.
– Принесите его вашему старому учителю. Вот и будет ему развлечение, – сказал Кличбор. – Старые пальцы его, знаете ли, вполне способны развернуть этот комок. В конце концов, заняться ему до окончания урока все равно нечем, – и, как бы размышляя вслух: – Ах, сосунки и младенцы… сосунки и младенцы… как устает от вас ваш старый Школоначальник.
Бумажный комок подняли и передали вставшему за партой Титусу. Но когда Школоначальнику оставалось пройти до Титуса лишь несколько шагов, тот сунул смятый рисунок в рот и, поднатужась, проглотил.
– Я проглотил его, сударь.
Кличбор нахмурился, страдание исказило его лицо.
– Встаньте на парту, – сказал он. – Мне стыдно за вас, Титус Гроан. Вас следует наказать.
Несколько минут простояв на парте, Титус ощутил новый тычок в спину. Глупость сидящего сзади мальчишки уже дорого ему обошлась, и потому Титус гневно воскликнул: «Пошел ты!» – и в тот же миг, обернувшись, оказался нос к носу со Стирпайком.
В класс молодой Распорядитель Ритуала вошел беззвучно. Периодический обход классов входил в число его обязанностей, а будучи лицом официальным, он, понятное дело, в двери не стучал, – лишь несколько мальчиков заметили его появление, зато на выкрик Титуса обернулись все.
Понемногу до школяров дошло, отчего Титус замер, словно заледенев, с повернутым вбок лицом, отчего перекрутил тело на узком шарнире бедер, стиснул ладони и сердито набычился, – дошло, что напрягся он, потому что его «пошел ты» оказалось обращенным не к кому иному, как к человеку с пегим лицом, к самому Стирпайку.
Стоявший на крышке парты Титус находился в позиции непривычной, редко ему выпадавшей, – он мог смотреть на носителя власти, вдруг появившегося, как привидение, словно бы из-под пола, сверху вниз. Стирпайк же смотрел снизу вверх, криво улыбаясь, чуть приподняв брови, с выражением отчасти выжидающим, словно понимал: хоть мальчик никак не мог догадаться, кто ткнул его в спину, и оттого в особой дерзости не повинен, извиниться все же обязан. Немыслимо, чтобы кто-то, не говоря уж о мальчишке, каково бы ни было его происхождение, позволил себе обращаться к Распорядителю Ритуала в таких тонах.
Однако извинений не последовало. Ибо Титус, мгновенно поняв, что произошло, поняв, что он крикнул «пошел ты» архисимволу власти, угнетения, столь ему ненавистного, инстинктивно осознал, что это одно из тех мгновений, в которые должно бросать вызов и самому кромешному мраку.
Извиниться значило подчиниться.
В темнейших глубинах его сердца таилось знание, что он не должен сходить на пол. Необходимо цепляться за свой головокружительно высокий утес, оставаться пусть и трепещущим, но торжествующим в понимании величия своей победы, дающей ему твердую опору, безопасность сознания, что он, человек отличной от всех породы, не продал страха ради свое первородство.
Да, собственно, Титус и двинуться-то не мог. Лицо его побелело, уподобясь бумаге на парте. Лоб покрылся липкой испариной, тяжесть смертельной усталости сковала его. Оставалось цепляться за утес. Мальчику не хватало отваги смотреть в темно-красные за сузившимися веками глаза, которые не отрывались от его лица. Он смотрел Стирпайку за спину, потом зажмурился. Отваги ему хватило лишь на отказ от извинений.
Затем он вдруг почувствовал, что стоит под каким-то странным углом, и, открыв глаза, увидел, что парты, не утрачивая своего порядка, кружатся в воздухе, услышал словно из дальней дали донесшийся голос и замертво рухнул на пол.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
– Я пережила чрезвычайно волнительное время, Альфред. Я говорю, я пережила чрезвычайно волнительное время – ты слышишь меня или нет? О, как это выводит из себя, когда женщина, за которой ее поклонник ухаживает столь возвышенно, столь благородно, вдруг обнаруживает, что брата ее это интересует, примерно как муха на стене. Альфред, я говорю, как муха на стене!
– Плоть моей плоти, – сказал, помолчав, Доктор (который перед появлением Ирмы был погружен в размышления), – что ты хочешь узнать?
– Узнать, – с великолепным презрением ответила Ирма. – Почему я должна хотеть что-то узнать?
Пальцы ее разгладили отливающие сталью седые волосы на затылке, и вдруг, вцепившись в их пук, со сверхъестественным проворством по нему пробежались. Можно было подумать, что на каждом из этих длинных, нервных перстов имелось по глазу, – с такой легкостью порхали они взад-вперед по контурам волосяного узла.
– Я не задавала тебе вопроса, Альфред. У меня иногда возникают и собственные мысли. Я знаю, ты держишься о моем уме очень невысокого мнения. Однако не все такие, как ты, – смею тебя в этом заверить. Ты и представления не имеешь, что со мной произошло, Альфред. Я возродилась к жизни. Я открыла в себе сокровища. Я – словно неиссякаемый кладезь, Альфред. Я знаю это, я знаю. И у меня есть мозги, которыми я даже еще и не начала пользоваться.
