Мервин тоже закивал и заулыбался.
— С этим мосточком не всякий справится, но на сей раз я попал в яблочко, черт подери! А ты небось Грегори Доусон? — Он задумчиво уставился на меня налитыми кровью глазками. — Не твои ли статейки я намедни видел в «Браддерсфорд ивнинг экспресс»? Недурные, очень даже недурные. Правду говорю, Джок? Только послушай моего совета, малый, не пытайся умничать. Пиши просто и ясно. В этом беда Бена Керри, если хотите знать мое мнение. Вечно он пытается умником прослыть. Через пару лет, если станешь писать просто и ясно, Бен Керри тебе в подметки не будет годиться, вот увидишь. Ты еще молод, времени впереди навалом. Эх, мне бы хоть немножко этого времени… Поздно я начал, а теперь уж пора заканчивать.
— Да брось, — сказал ему Джок. — Ты еще лет тридцать будешь прыгать по пустошам.
(Впервые Джок ошибся. Осенью 1914-го Стэнли Мервина хватил удар, а два года спустя во Франции я прочел о его смерти в браддерсфордской газете, которую мне переслал один приятель.) Хихикая, Мервин собрал свои вещи, и мы втроем вновь очутились на слепящем майском солнце. У меня сложилось впечатление, что Мервин лично знаком со всеми, кто околачивался вокруг паба: громким хриплым голосом он обменивался приветствиями почти с каждым. Он совсем не соответствовал моим представлениям о художниках, и мне по молодости было очень трудно связать этого деревенского простака с искусными и скрупулезными акварелями, выходившими из-под его кисти.
— Надеюсь, вы еду прихватили? Я своей хозяйке велел хорошенько запастись провизией. Ничего не скажу против Джона Элингтона, но кормят они мудрено и несытно, так-то. А я ем просто и много, особенно когда встану в такую рань. Ух как я проголодался!
Мы с Джоком заверили его, что рюкзак у нас битком набит едой.
Когда мы дошли до конца деревенской улицы, Мервин с широкой ухмылкой повернулся ко мне и спросил:
— Ну, в какую из трех девиц ты втрескался?
— Мне тоже интересно, — добавил Джок.
— Во всех, полагаю, — ответил я с улыбкой. — Но Джоан старше меня, а сердце Евы уже занято…
— Значит, остается юная Бриджит, — кивнул Мервин. — Как по мне, так она лучшая из этой троицы, хотя и против остальных я ничего не имею. И все же Бриджит самая достойная из сестер, попомни мои слова. Души не чаю в этой девчушке. Конечно, в живописи она ни черта не понимает, зато хорошую работу от плохой запросто может отличить. Эта ей понравится, вот увидишь.
— Не больше, чем мне, — сказал я. — Взглянуть бы еще разок!
— Взглянешь еще, малый, взглянешь.
— Может, скажу глупость… мне сразу захотелось стать лучше, самому сотворить что-нибудь красивое, когда я увидел эту вашу акварель, мистер Мервин.
Он пихнул меня в бок:
— Если это и глупость, то мне такие глупости по душе, малый! На самом деле ничего глупого ты не сказал. И не слушай, если тебя попытаются убедить в обратном. Вот уж где глупость — надоело хуже горькой редьки! — так это в бесконечной трепотне о подорожании мериносовой шерсти и падении цен на кроссбредов. Двадцать лет я занимался этой ерундой, рисуя только по выходным, а потом в одно прекрасное утро сказал жене, что зря теряю время. А она мне: точно, теряешь, ступай скорее на работу. Я ей: нет, послушай-ка, Элис, ни на какую работу я больше не пойду. Хватит просиживать штаны в конторах, пустое это дело! Если и дальше так пойдет, я помру быстрей, чем ты успеешь оглянуться. Она мне: ну тогда скажи им, что заболел, и возьми несколько выходных. А я: скажу, что в жизни так хорошо себя не чувствовал и поэтому остаток этой жизни работать не собираюсь. Жена: нет уж, Стэнли, мы себе этого позволить не можем, милый. А я: очень даже можем, милая. Она: как же мы будем содержать такой большой дом? Я: пусть кто-нибудь другой его содержит! Ты все жаловалась, что не справляешься, ну так хватит мучиться! Давай купим небольшой домик у Бродстонской пустоши.
Так мы и сделали и никогда об этом не жалели. Первые года два нам пришлось тяжело, жили на фунт в неделю, зато я мог в любой день пойти рисовать, а коли не хотел, так и не шел. С тех пор я — самый счастливый человек в Йоркшире, точно тебе говорю! Мериносы могут дорожать сколько угодно, а кроссбреды пусть летят в тартарары, плевать я на них хотел! Однако Джону Элингтону я отдам должное: может, он и не бросил торговлю, но мыслит складно и говорит разумно, как живой человек, а не как белая мышь в клетке.
Домики Элингтонов расположились посередине улицы из шести домов между Балсденом и пустошью. Окна выходили на ровное зеленое поле, сразу за которым резко поднималась ввысь скалистая пустошь. Мы сошли с дороги на это поле и помахали нескольким знакомым. Оливер уехал обратно в Кембридж; остальные Элингтоны были здесь, а с ними и миссис Мервин — пухлая и веселая хохотушка. Бен Керри не смог приехать из-за срочной работы, но к вечеру собирался прийти домой к Элингтонам. В обоих домиках первый этаж представлял собой одну большую комнату, выкрашенную яркой краской и очень светлую. Там нас ждал великолепный шумный обед: мясная нарезка, салат, фруктовые пирожные с кремом и сыр уэнслидейл — вкуснейший сыр, который, насколько мне известно, исчез с лица этой земли вместе с миром и благоволением.
За столом, помню, долго и жарко спорили о будущем. Мистер Элингтон, пребывавший в чудесном расположении духа, был настроен еще более оптимистично, чем обычно, и заявил, что война между великими державами невозможна. Слишком уж много чести и внимания уделяют причудам относительно мелкой воинственной группировки в Германии; мы не должны забывать, что позиции немецкого социализма и либерализма крепнут с каждым днем. Люди не настолько глупы, чтобы бросать миллионные армии, тысячи орудий и огромные флоты в адово пекло войны. Мы уже научены горьким опытом, мы слишком цивилизованны. Миссис Элингтон, впервые на моей памяти высказавшая свое мнение, ласково согласилась с мужем.
— Тогда для чего все это? — спросил Мервин. — Все эти пушки, пулеметы, военные корабли, самолеты и прочая, и прочая? Зачем они нужны?
— Чтобы запугивать друг друга и тем самым удерживать от военных действий.
— Чепуха! — вскричал Мервин. — Когда обстановка накалится до предела, кому-то достаточно будет спустить курок, и все это оружие мигом пустят в дело! Ты запудрил себе мозги, Джон. Что же до нашей цивилизованности, не вижу, чем мы лучше наших прапрадедов, по мне — так во многом хуже.
— Ты ничего не понимаешь, Стэнли, — сказал мистер Элингтон.
— Точно, — резко ответил художник. — И ты тоже, Джон. Одно я знаю наверняка: чем больше злить народ, чем больше давать им читать глупые газетенки и играть большими пушками, тем сильнее громыхнет.
— Очень уж ты плохо думаешь о людях.
— О тех, с кем меня свела жизнь, я думаю очень даже хорошо. Но сейчас все так смешалось, что добром это не кончится. А ты как полагаешь, Джок?
Джок вынул изо рта трубку — хоть мы и сидели за столом, все уже доели, — и строго посмотрел на мундштук, словно с ним было что-то неладно.
