Когда мы с Джоком встретились наутро на вокзале Уэбли, он был очень удивлен нашей спутнице — веснушчатой девчонке с толстыми косами и миниатюрным рюкзачком за спиной. Но Джок любил детей и хорошо с ними ладил, поэтому сразу сказал Лауре, что очень рад ее обществу, которое, несомненно, только украсит пикник. Почти пустой поезд тронулся и, пыхтя, покатил в сторону Йоркшир-Дейлз сквозь праздное золотое утро. (Таких поездов сейчас нет — пустых, праздных и веселых. Современный транспорт — это сплошная суета, толпы людей, дождь и ярость.) На зеленых полях за окном, полыхающих маргаритками, лютиками и одуванчиками, царил ослепительный июнь. Стараясь ничего не пропустить, Лаура внимательно смотрела в окно с одной стороны поезда, а потом перебегала на другую сторону и смотрела в противоположное окно, рассказывая нам все, что видит. Мы с Джоком курили и болтали. Обычно он был весел и спокоен, но сегодня что-то его тревожило. Когда я задал ему прямой вопрос, он признался, что волнуется за Еву Элингтон.
— Почему коровы так глазеют? — спросила Лаура, не отлипая от окна.
— Они не глазеют, — ответил Джок. — Они просто молча жуют свой обед и думают.
— О чем же?
— Никто не знает. Посмотри на них повнимательней, может, ты догадаешься?
— А что не так с Евой? — спросил я.
— Я везу ей письмо от Бена, он просил передать, — тихо ответил Джок. — Я не знаю, что в этом письме, но на пикник Бен не приедет, а Ева его очень ждет. Письмо наверняка объясняет, почему он решил остаться в городе. Боюсь, у Евы сегодня будет скверный день.
— Бен спутался с женой Никси, — сказал я. — Вряд ли он сам признается, но это правда. И чем скорей Ева ее узнает, тем лучше. Он ее не достоин.
— Достоин, хотя ты его и не любишь. Бен на самом деле безвреден, временами глуп, как и все мы. Но Еве он подходит, и она прекрасно это знает. В общем, сегодня надо ей помочь. У меня дурное предчувствие, Грег. — Он многозначительно посмотрел на меня, точно благородный и печальный индейский вождь.
Несколько минут мы молчали. Вряд ли меня тогда волновала судьба Евы Элингтон или кого бы то ни было; однако меня охватило чувство беспомощности и подступающей паники. Я еще не знал, что скоро все рухнет, но понял, что не имею власти над событиями, которые приобретали собственный узор и цвет, не имевший никакого отношения к золотисто-изумрудному дню: за яркими полями, поросшими папоротником и вереском, словно бы крылся совсем иной пейзаж, земля страдающего сердца и смятенного разума.
Тут мы наконец заметили, что Лаура отошла от окна и укоризненно смотрит на нас. Мы вели себя совершенно неправильно. В такое чудесное золотое утро с коровами, цветущими лютиками и приближающимся пикником мы с Джоком мрачно молчали.
— Что такое? — спросила она. — Чего вы насупились?
Джок рассмеялся и ответил:
— Не знаю, Лаура. Наверно, что-то с нами не так.
— Может, проголодались? — с надеждой предположила она.
— Да нет, не особо… — протянул Джок. — А вот ты наверняка что-нибудь бы съела.
Лаура кивнула:
— Какой вы догадливый, мистер Джок. Я бы с удовольствием перекусила.
Лаура принялась за еду, нам с Джоком полегчало, по крайней мере мне точно полегчало, и мы возобновили беседу. Поезд уже полз по долине — зеленой впадине среди известняковых кряжей. Около двенадцати мы прибыли на крошечную станцию Пикли. Как только поезд поехал дальше, на нас опустилась тяжелая тишина знойного летнего полдня. Джок вел нас по полям к тому месту, где мы договорились встретиться с Элингтонами. Лаура восторженно скакала вокруг нас, точно щенок с танцующими глазами. (Тогда я впервые заметил, что у нее очень красивые глаза — теплый блестящий янтарь.) Мы с Джоком молча шагали вперед, поднимаясь в гору, и хотя известняковые скалы вокруг дрожали на горячем солнце, кожу обдувал прохладный ветерок.
Впереди показались два знакомых силуэта. Путники несли тяжести и двигались очень медленно, поэтому мы скоро их нагнали. То были Стэнли Мервин с женой. Лицо художника под копной белых волос было кирпично-красное и блестело от пота, да и его пухлой спутнице явно было очень жарко.
— Какие люди! — вскричал Мервин. — Мы встали в шесть утра, и если б я знал, сколько времени занимает дорога от Балсдена до Пикли в воскресенье, ноги бы нашей тут не было! Вы поглядите на мою женушку — пудинг на водяной бане, да и только! А ты как себя чувствуешь, голубка? — серьезно обратился он к Лауре, пожимая ей руку.
Лаура сразу сообразила, что перед ней милый и презабавный дядя. С широкой улыбкой она ответила, что чувствует себя прекрасно.
— Оно и видно, — подмигнув, сказал Мервин. — А вот я сейчас сварюсь.
— Конечно, так нагрузился! — воскликнула его жена. — Ты ведь не будешь сегодня рисовать, так зачем мы потащили твои пожитки? Все, я сажусь. — Она уселась на траву среди маргариток, Лаура села рядышком.
Мервины взяли с собой изрядное количество еды, не говоря уже об этюднике и прочих художественных инструментах. Мы с Джоком взяли у них часть груза и начали делить между собой.
— Ну нет, ребята, я еще не старик! — запротестовал Мервин.
— Но и не юноша, — заметила его жена, помогавшая Лауре плести венок из маргариток. — А все-таки какой чудесный день! Только не кури, Стэнли, пока не отдышался.
— Тебе лишь бы запрещать, — добродушно проворчал Мервин, — то одно нельзя, то другое! Небось в свободное время списки составляешь: нельзя курить, когда запыхался, нельзя пить, когда жарко, нельзя работать, когда устал, нельзя спать, когда надо работать. И так далее, и тому подобное.
— Никто тебя не слушает, — сказала его жена.
— Я слушаю! — заявила Лаура. — По-моему, он очень смешной.
— Так и есть, дитя, — кивнула миссис Мервин. — Животик надорвешь.
— Пора идти дальше, — сказал Джок и принялся нагружаться. Я последовал его примеру.
Мы с Мервином чуть отстали от остальных.
— Вообще-то моя благоверная права. Напрасно я столько всего взял, работать-то не буду. Я здесь бывал пару раз, но ничего путного у меня так и не получилось. И у этих академистов тоже ни черта не выходит, когда они сюда с полными телегами полотен и красок приезжают: хотят, понимаешь, Пикли-Скар во всей красоте запечатлеть. Я бы за такие работы и гроша не дал. — Он окинул пейзаж взглядом знатока. — Эту известняковую землю надо рисовать карандашом, и больше ничем. Серый, зеленый, а потом — когда солнышко лизнет, — тут такие розовые оттенки появляются, что глазам своим не веришь. Передать их невозможно. А нет цвета — нет картины. Знаю, — обратился он к пейзажу, — ты меня нарочно дразнишь, хочешь, чтоб я еще разок попробовал. Даже не подумаю! — Тут он умолк ненадолго. — Или сделать пару эскизов?..
Я засмеялся:
— Часто вспоминаю ваши слова про то, что, бросив торговлю шерстью и занявшись любимым делом, вы стали самым счастливым человеком в Йоркшире.
