Он кивнул:
— Я передал ей письмо от Бена. В нем он признается, что влюблен в другую…
— Мы даже знаем в кого, — презрительно сказала Бриджит. — Как он мог? Ева и… эта глупая паучиха! Фу…
— Для Евы это большой удар, — продолжал обеспокоенно Джок, — и ей сейчас очень плохо. А у Джоан скверное настроение…
— Она ревнует, потому что вы носитесь с Евой! — воскликнула Бриджит и тут же встала. — Джоан иногда бывает очень плохой. Меня даже жуть берет. Вы хотите, чтобы я поднялась к ним?
Она спустилась со скалы, на которой мы сидели, а потом обернулась и взглянула на меня. Больше она никогда так на меня не смотрела.
— Спасибо тебе большое за чудесный разговор, Грегори. Мне очень понравилось.
И она ушла — навсегда.
Джок отер лицо и медленно набил трубку.
— Я чувствовал себя неловко с ними, да и помощи от меня никакой. Только портил все. Им нужна Бриджит. По крайней мере Еве она точно нужна. Поэтому я и спустился. А где девочка… Лаура?
— Все еще купается в ручье. С ней все хорошо, но я на всякий случай ее крикну.
Лаура тут же откликнулась, и мы стали сонно курить трубки.
А потом день вздрогнул и раскололся. Со стороны утеса раздался крик — протяжный и резкий, рассекший пополам золотистую негу и полдюжины жизней. Мы с Джоком переглянулись и поспешили вверх по ручью, перепрыгивая через камни и продираясь сквозь папоротники. Там, где утес взмывал на двести футов вверх, стояла Лаура. Мы велели ей оставаться на месте, но я успел заметить, что ее лицо было похоже на белую маску с огромными глазами. Здесь, где деревья заканчивались, и у подножия громоздились лишь голые скалы, солнце палило нещадно. Все вокруг вдруг разом изменилось, стало жутким.
— Господи… смотри! — Джок тяжело дышал. — Вон там!
Смятая розовая материя выглядела так, словно на голых скалах распустились какие-то странные цветы. Мне показалось, что я заметил движение, но Ева уже умерла. Сперва я не понял, что Ева действительно мертва: она была по-прежнему прелестной, очень юной и словно застыла в каком-то глупом удивлении. Однако когда мы с Джоком подняли ее и положили на плоский камень, это была уже не Ева, а безжизненное тело. Золотая пушистая красавица сгинула, а мы смотрели на то, что от нее осталось. Было тихо, жарко, неподвижно и душно, меня замутило. А потом с вершины утеса донеслись крики, и все ожило. Следующие шестьдесят минут вокруг царил хаос. И вытащила меня из него маленькая Лаура. Девочка испытала страшный шок: она не плакала, только молчала и смотрела вокруг невидящими глазами. Мистер Мервин сказал, что мне лучше отвезти ее домой. Поэтому в самый страшный час, когда миссис Элингтон и Джоан обессиленно сидели в траве, а Бриджит и ее отец, осунувшиеся и с поджатыми губами, были на грани срыва, мы с Лаурой молча шагали по полям к вокзалу. Нам пришлось ждать поезда — одинокие карлики посреди огромного розового дня, клонившегося к закату. Внезапно девочка захныкала без слез и прижалась ко мне; я крепко ее обнял. Прибыл поезд, мы сели в угол вагона, и я пытался разговорить Лауру, спрашивал про школу и дом. Раз или два, нервно сглатывая и волнуясь, девочка как будто хотела в чем-то признаться, но я, считая, что поступаю мудро (потом-то я сокрушался, что не дал ей сказать), всякий раз вмешивался и переводил ее внимание на что-нибудь другое. Поля за окном были все так же ослепительны, цветущий боярышник все так же роскошен; серые известняковые кряжи розовели в солнечных лучах позднего дня; мы с Лаурой сидели под стеклянным колпаком ужаса и горя. Ехали очень долго, целую вечность. А потом, когда мы угрюмо брели по Бригг-Террас, бедная Лаура остановилась, стиснула мою ладонь и повернула ко мне лицо, по которому наконец побежали слезы. Она забыла на утесе свой рюкзачок.
Я понял, что не хочу вспоминать подробности следствия: сопоставив все путаные показания, следователи установили, что Ева Элингтон скончалась в результате несчастного случая, сорвавшись с уступа на вершине Пикли-Скар. Не помню я и черного ужаса похорон, не имеющих никакого отношения к нежной золотой красавице, которая отныне жила только в моей памяти и навсегда осталась в томном солнечном полдне. На следующий день после похорон в контору передали сообщение, что мистер Элингтон слег. За главных остались Крокстон и Никси — они явно были очень довольны, хотя открыто не торжествовали. Я хотел демонстративно уйти и обсудил это с дядей Майлсом, но в итоге остался, не потому что в конторе ко мне хорошо относились, а потому что чувствовал: скоро все закончится, и жесты более не имеют значения. (В Сараево уже убили австрийского эрцгерцога, но я не знал, какие роковые перемены повлечет за собой это событие.) Итак, я остался. Работы, к счастью, почти не было — летом в делах наступало затишье, и те солнечные июньские и июльские дни были странно пустыми.
К Элингтонам я не заходил, ибо знал, что миссис Элингтон ухаживает за больным мужем, а Бриджит, Джоан, Дэвид и Оливер, вернувшийся из Кембриджа на следующий день после смерти Евы, уехали. Несколько раз я встречал Джока, и мы обменивались новостями. Я много читал, пытался писать, слонялся без дела. Потом я узнал от Джока, что Бриджит и Оливер вернулись домой; воскресным вечером, когда мистер Элингтон проболел уже почти две недели, я набрался храбрости и позвонил в дверь их особняка. Меня впустил Оливер; он сказал, что отцу по-прежнему нездоровится, и провел меня в длинную гостиную, где мы стали без особого воодушевления разговаривать. Примерно через десять минут в дверь позвонили, и он вернулся из передней в обществе Малькольма и Элеоноры Никси. Те наперебой говорили ему, что и не думали проходить, а хотели только справиться о самочувствии мистера Элингтона. По-видимому, вместе с новыми гостями всегда следует ждать новых событий; Оливер, не очень соображая, что делает, пошел наверх — узнать подробности о папином здоровье. Никси остались сидеть на диванчике напротив меня: элегантные, веселые и улыбчивые, они непринужденно обсуждали погоду и светские новости.
Однако в гостиную скоро вошел не Оливер, а Бриджит; лицо у нее было белое, как бумага, а зеленые глаза пылали. Она быстро кивнула мне, а затем тут же накинулась на Никси:
— Вы хотели знать, как чувствует себя мой отец, — начала она с неприкрытым презрением и горечью в голосе. — Ему очень плохо. Заболел он из-за смерти Евы и неприятностей на работе. Все это ваших рук дело. Да, вы приехали и все испортили…
— Послушайте, — перебил ее Никси, чуть заметно подаваясь к выходу, — вы не знаете, что говорите…
— Прекрасно знаю. — Она перегородила дверь. — И вы не уйдете, пока я не выскажу все, что о вас думаю! Вы хапуги, жадные и хитрые рвачи, вот вы кто! Оба! — Она уставилась на Малькольма. — Вы приехали, чтобы украдкой отобрать у отца дело. Он был счастлив и доволен жизнью, а вы взяли и все испортили! Теперь, получив свое, вы уже наверняка заскучали и думаете, чем бы еще поживиться. В бреду мой отец часами твердил одно и то же — мама рассказывала, — что вы только гребете под себя и гребете…
— У девочки истерика! — воскликнула Элеонора. — Пойдем, Малькольм.
