— Лучше не придумаешь! Ты такой душка, Грегори!
И она поцеловала меня — с жаром, но неумело, так же, как и курила.
— Я бы налила тебе стаканчик, но здесь ничего нет.
— Не волнуйся, у меня в сумке есть бутылка виски. Я выпью и сделаю несколько звонков — забронировать места в театре и все такое, — а ты пока переодевайся. Когда закончишь, я хочу принять ванну.
— Конечно, сперва я, а потом ты! — восторженно заявила Джоан, трепеща и едва не прыгая на месте от волнения. Она очень похорошела.
Когда я обзвонил все заведения и выпил виски, Джоан — почти румяная, — выглянула из-за двери и сообщила, что ванна для меня уже набирается. Я стал отмокать, думая о Джоан: теперь, когда мы встретились на другом берегу войны, она выглядела моложе, чем я. Казалось, пока я взрослел, она молодела. Правда, от элингтонского волшебства в бедняжке Джоан почти ничего не осталось, но ни Элингтоны, ни довоенная жизнь меня теперь не волновали. Я был еще слишком молод, чтобы принимать себя восемнадцатилетнего всерьез.
Через несколько минут, после того как я вышел из ванной, в гостиной появилась нарядная Джоан. Из ненависти к школьным правилам она хлебнула моего виски, но тут же закашлялась. Она была неудержимо весела, отчего мне почему-то стало неловко. Мы поужинали в маленьком французском кафе на Грик-стрит и выпили бутылку крепкого бургундского, которое в заведении так старательно пытались не охладить, что почти подогрели. Еда была вкусной, но само кафе оказалось чересчур душным и шумным: в таком месте хочется не разговаривать, а набивать брюхо. Я широко улыбался Джоан, а она то и дело бросала мне царственные, едва заметные улыбки. Она выглядела теперь совсем иначе, чем на вокзале Виктория: ее глаза сияли, на щеках появился легкий румянец, и они уже не казались впавшими.
— Спасибо, Грегори, — сказала Джоан, когда я ждал сдачу. — Было чудесно! То, что нужно. Чем будешь развлекать меня теперь?
— Скоро увидишь. Думаю, что комедиантами, женскими ножками, разноцветными огнями, дымом и гамом!
— Как в старом добром «Империале»… Помнишь?
— Конечно. Только всего будет еще больше. Нам лучше поспешить.
Мы попали на шумное и разнузданное ревю, какие были популярны в то время — по проходам в зал вбегали десятки полураздетых хористок, а подгулявшие жирные коммерсанты в ложах размахивали погремушками. Представление было задумано с тем, чтобы не дать ни единой мысли возникнуть в головах зрителей: ни остроумия, ни смешных шуток, ни искусства. Я был немного пьян, в увольнительной и с девушкой, но все равно не получил никакого удовольствия от зрелища. Публика вокруг — хохочущие толстяки с вульгарными девицами — меня убивала. Эта грязь, эта жадная до развлечений толпа не стоила жизни даже одного заикающегося солдатика. А сколько прекрасных, самых лучших людей полегло, чтобы худшие могли жить и жиреть. Так вот она какая, хваленая победа?..
Но все же я не преподавал в школе для девочек, питаясь пастушьими запеканками и черносливом, подавая пример избалованным бетти и непослушным дорис, мои родные и любимые не погибли на войне… Поэтому, когда я взглянул на Джоан и увидел ее сияющие глаза, ее радость, я не осудил ее и постарался сделать такое же довольное лицо. Но раз или два, хотя довоенная браддерсфордская жизнь почти ничего для меня не значила, я невольно вспоминал, как мы — Бриджит, Ева, Оливер, мистер Элингтон и Джок, — купались в золотистом сиянии Глэдстон-холла, внизу гремел Брамс и Вагнер, и позже, дома у Элингтонов, мы снова слушали музыку.
— Знаю, это все дрянь, — сказала Джоан, вцепившись в мою руку, когда мы выбирались из битком набитого вестибюля, — но мне понравилось. Тебе нет, я сразу поняла. Ты только притворялся… ради меня, верно?
— Да я насмотрелся таких ревю во время последней увольнительной… Видно, приелись. Но ты довольна, это главное.
— Да, я очень довольна. Куда пойдем танцевать?
— В ночной клуб.
— Никогда не была в ночном клубе. Ты прелесть, Грегори, прямо читаешь мои мысли!
Она стиснула мою руку.
Усилием воли я заставил себя вспомнить, что это одна из волшебных девушек, на которых я глазел в браддерсфордском трамвае, та самая, что пришла однажды в контору и пригласила меня на пятничный концерт, с которой я разговаривал по душам в Балсдене и на Бродстонской пустоши, под ярким солнцем, более не греющим нашу планету. Она превратилась в самую обыкновенную девицу, каких я не раз водил в ночные клубы. Один из нас — или мы оба? — слишком изменились за последние пять лет. Это было странно и грустно.
Ночной клуб был из небольших — я не раз приходил сюда во время прошлой увольнительной, — не слишком модный и дорогой, но и не самый дешевый, хотя неприятная публика встречалась и тут. В зале было не продохнуть, но я умудрился занять крошечный столик в углу и заказал сандвичи, джин с тоником для Джоан и прескверное виски для себя. С одной стороны от нас сидели две женщины в рубашках с накрахмаленными воротничками и черных бабочках, с густо напудренными лицами — такими белыми и неподвижными, что их обладательницы напоминали двух печальных клоунов; по другую сторону громоздился ворчливый толстяк весом не меньше восемнадцати стоунов, рядом с которым сидела изможденная блондинка лет восемнадцати. Как только на сцене заиграл ансамбль — казалось, то были не живые музыканты, а четыре марионетки, управляемые припадочным кукловодом, — мы все дружно поднялись и пошли танцевать. Чахоточные официанты из трущоб Неаполя и Салоников подносили шампанское молодым проституткам, пребывающим в компании пьяных клиентов, а затем отходили к стене и зевали, насмешливо поглядывая на толпу. Война кончилась, демократия спасена, и вот она — наша старая добрая Англия!
Джоан танцевать не умела, я тоже, но на тесной танцплощадке это не имело никакого значения, поэтому мы неуклюже дергались вместе с разгоряченной толпой. Когда я выпил несколько стаканов прескверного виски — настоящей огненной воды, — мягкая податливая Джоан показалась мне вполне желанной и желающей: ее большие глаза сияли, мягкие губы приоткрылись, и в нашем распоряжении была пустая квартира. Я вдруг вспомнил тот дождливый вечер, когда мы укрылись в лесной хижине, долго разговаривали, а потом она оттолкнула меня и назвала глупым мальчишкой.
— Где ты ночуешь, Грегори? — спросила она, когда мы вернулись за столик после бесконечно долгого шарканья и дерганья под музыку.
Я широко улыбнулся.
— Точного адреса не помню, но это рядом с Эрлс-Кортом… четвертый этаж, зеленая гостиная… импрессионисты на стенах. Знаешь это местечко?
Она искоса поглядела на меня и почти незаметно улыбнулась.
— Кажется, знаю. Что ж, оставайся у меня, если хочешь, можешь спать на диване в гостиной. Я в прошлый раз на нем спала, ничего.
— Весьма удобный! Я ведь уже на нем посидел, помнишь? Ты уже хочешь домой?
— Давай еще немножко потанцуем, Грегори. Эти люди такие удивительные… мерзкие, но удивительные. И я бы еще выпила, если можно. Все время хочется пить, здесь так душно!
