Бриджит резко умолкла.
— Причина чего?
— Ну, ты ведь мне написал однажды из армии, а я не ответила. Именно поэтому. Я только сейчас вспомнила, впервые за много лет. Видишь ли, у меня есть дела поважнее, чем думать о своей юности, когда я была глупым подростком и ничего не понимала в жизни.
В ее взгляде я легко прочитал, что, будь у меня голова на плечах, я бы тоже не вспоминал сейчас прошлое, а рассказывал бы ей, как мой сын служит в военно-воздушных силах, а дочь собирается поступать в Кембридж.
— Хорошо, Бриджит, — с некоторой досадой ответил я, — может, ты и права. Я ничего не знал о сестрах Элингтон тогда и напрасно трачу время сейчас. Ты ведь это хотела сказать? Но мое предположение ничем не хуже твоего, а может и лучше: не зря же я столько времени вспоминал прошлое. Так вот, я считаю, что именно события тех лет сделали тебя той, кем ты стала. Ко мне это тоже относится, конечно. В какой-то момент — думаю, после смерти Оливера и отца — ты перестала оглядываться назад, потому что не смела: прошлое лежало в руинах. А потом ты вышла замуж за человека, который — глубоко в душе ты знала это уже тогда — заставит тебя тащить на себе всю семью. И тот факт, что он родом из другой страны, еще более чудной, чем наша, не облегчил твою участь. Да ты и не хотела ее облегчать, напротив, ты устроила для себя грандиозную гонку с препятствиями, за победу в которой тебе досталась счастливая любящая семья. И в следующий раз, когда ты захочешь сказать, что тебе некогда вспоминать юность, подумай: Шейла и Джон сейчас живут примерно в таком же мире, который я пытался вспомнить…
— Неправда! — воскликнула Бриджит. — Он совсем другой.
— Хорошо, допустим. Но если ты не помнишь того мира, как ты увидишь разницу?
Она зло посмотрела на меня и резко встала.
— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, и мне кажется в высшей степени глупым спорить вот так, когда мы не виделись больше тридцати лет! Мы не знаем друг друга. Я теперь совсем другая, разумеется.
— Разумеется, — пробормотал я.
— А вот ты, мне кажется, не изменился, — продолжала она, смягчившись и с некоторым материнским снисхождением. — По-прежнему выдумываешь. Наверно, все писатели так устроены.
— Доля правды в этом есть, — устало произнес я.
Тут в номер вплыла, подобно галеону с золотого Запада, Элизабет.
— Вы ведь не уходите, миссис Коннолли? — спросила она.
— Мне давно пора, — с демонстративной и неуклюжей гордостью ответила Бриджит, вновь превращаясь в потрепанную женщину средних лет. — Я ведь говорила, что не смогу прийти надолго. До Илинга так долго добираться. Спасибо за чай, мисс Эрл. И прощай… э-э… Грегори.
Я все еще стоял посреди комнаты, когда Элизабет вернулась.
— Ну?! — весело воскликнула она. — Садись и рассказывай.
— Нет.
— Ты злишься?
Я посмотрел на нее:
— Вовсе нет. Но это была ужасно глупая задумка, Лиз. И я очень удивлен, что она приняла твое приглашение.
— Она не очень-то хотела, — с озорным огоньком в глазах сказала Элизабет. — Мне даже показалось, что она согласилась только затем, чтобы потом рассказать дочери, как выглядит вблизи кинозвезда. Может, я ошибаюсь…
— Думаю, отчасти ты права. Шейлу и Джона ждет за ужином увлекательный рассказ. Ну, Лиз, мне тоже пора.
— Не уходи! Скоро ко мне придут гости, потом мы все вместе идем ужинать — ты их знаешь, так почему бы тебе не остаться? Тебе это только на пользу пойдет, Грегори. Да, я вижу, что ты не злишься — у тебя депрессия.
— Это ближе к истине. Но я не хочу идти с вами, Лиз. Не настроен вести прекраснодушные беседы о кинематографе, да к тому же мне надо переписать одну сцену.
— Понятно. Ну, один стаканчик я тебя все равно заставлю выпить. Стой на месте!.. Нет, лучше сядь.
Я не сел, а упрямо остался на месте и принялся неспешно набивать трубку. Элизабет вручила мне большой стакан виски.
— Вот, пей.
Она ласково чмокнула меня в щеку, изящно погрузилась в кресло и выжидательно посмотрела на меня блестящими глазами.
— Наверно, странно было встретить ее спустя столько лет? Ну, расскажи!
— Это была твоя идея, Лиз, не моя. Конечно, она уже не та Бриджит Элингтон. Есть люди, которые почти не меняются с годами, но она не из таких. И я вовсе не уверен, что у нее не было выбора, хотя ей пришлось много лет быть той львицей, что защищает своих львят. Это храбрые и любящие женщины, разумеется, но я всегда относился к ним настороженно.
— Но вы ведь поговорили о прошлом?
— Нет, ничего не вышло. Прошлое ее не волнует. Впрочем, спасибо тебе за заботу, Лиз. Мне в самом деле пора.
— Еще минутку, Грег.
Она подошла ко мне, уже не озорная и не ликующая, а по-настоящему встревоженная.
— Я не хочу, чтобы ты так уходил. Ты ужасно расстроен, правда?
Я обдумал ее слова:
— Нет. Просто чувствую себя пустым… сдувшимся… Я как будто зашел в тупик.
— Но почему?
— Все, Лиз, забудь об этом. Прости, но здесь слишком много всего смешалось… это сложнее, чем тебе кажется… давай закроем тему. Увидимся завтра на вечеринке.
Было только без четверти шесть, домой возвращаться не хотелось. Сцену я успел бы переписать и после ужина, а при необходимости — даже ночью. Я проехал на автобусе по Парк-лейн, затем по тому концу Пиккадилли, где находится Грин-парк, прошел пешком до самого ипподрома, поднялся по Чаринг-кросс-роуд, а затем на кольце Кембридж-серкус свернул на Шафтсбери-авеню. У меня было смутное желание посмотреть какой-нибудь фильм или спектакль, но ничего интересного я не нашел. Улицы, особенно Кавентри-стрит, полнились вечерними толпами. Лондон, похожий на захудалый район какого-нибудь третьесортного американского городишки, внушал тоску и ужас. На месте приличных магазинов теперь были рюмочные, торгующие контрафактным спиртным, увеселительные заведения и лавки, где продавались дешевые сувениры и порнография. Женщины по большей части выглядели как проститутки, а мужчины — как зазывалы на черном рынке. Никакого достоинства или искреннего веселья. Атмосфера была ни английской, ни материковой, ни американской — омерзительные тухлые помои, мешанина военных предприятий, лагерей янки, душных квартирок, склочных провинциальных семей… ад, в котором торгаши обманывают покупателей, а тем остаются лишь безыскусные развлечения, секс без любви и страсти, громкая суетная жизнь без надежды и перспектив. Лондон все это сносил. Но много ли он еще снесет?
И много ли снесу я?
Уйдя от освещенных вестибюлей и касс, я отправился к своему клубу, где решил поужинать. Внезапно меня охватило чувство, что все кончено, руки и ноги мои уперлись в стену тупика. Я отправился на поиски неведомых сокровищ в прошлое, в Браддерсфорд, и вернулся с пустыми руками. Я отверг Элизабет. Мне не нужен был Голливуд, не нужен был Брент, хотя умел я только писать сценарии и продюсировать фильмы (никаких иллюзий о том, чтобы спустя столько лет стать настоящим писателем, романистом или драматургом, я не имел). Я не знал, куда податься, причем это касалось и работы, и отдыха, если допустить, что мне действительно нужен был отдых. Да, я и прежде испытывал трудности, когда сидел без гроша в Лондоне, Нью-Йорке и Голливуде, но у меня всегда были какие-то планы, перед глазами маячили посадочные площадки и бухты будущего. А теперь — ничего; пусто внутри и снаружи, здесь и где бы то ни было, сейчас и в следующем году. Пусть я иду в клуб, где скоро закажу вкусную еду и выпью виски, а потом начну имитировать разговор, все же как человек чувствующий, мечтающий и думающий, я умер.
