Все, что происходило дальше, Окоёмов помнил смутно. Его подобрали какие-то монахи. Ни имен, ни лиц этих молчаливых и покорных судьбе людей он не запомнил. Мир для него превратился в некое подобие театра абсурда: размытое изображение, в котором едва угадывался смысл. А для того чтобы увидеть этот смысл, требовалось приложить хотя бы толику старания, на которое у Окоёмова попросту не хватало сил.
Он до сих пор не знал, разговаривал ли с кем-то в тот период. В памяти остались только картинки. Будто фотографии, загруженные в мозг с чужой фотокамеры не самого лучшего качества. Когда он пытался вспомнить людей, места, события, что происходили с ним, создавалось впечатление, что он рассматривает фотографии мест, в которых никогда не бывал. И даже не подозревает, где фотограф проводил свою фотосессию.
Воспоминания начинались с момента, который Окоё– мов запомнил очень хорошо. Улыбающееся лицо лысого тощего человека с темной кожей и раскосыми глазами, завернутого в желто-оранжевую ткань. Это был один из монахов буддийского монастыря, в котором лечили русского моряка.
Лечили ли? Наверное, они пытались пробудить отключившийся разум какими-то своими монашескими методами. Но у них ничего не вышло – сознание, словно бы выпавшее от удара из головы и обосновавшееся в пятках, не находило пути назад.
До тех пор, пока монахи не решились попробовать «джьяду гумра». Или они хотели испытать голубой порошок на ком-то, кого не было жалко? Трудно сказать. Вообще-то, буддисты трепетно относились к живому, даже если оно лишилось рассудка.
Под действием порошка фотокамера, которую кто-то зачем-то оставил в голове Окоёмова, выключилась, и на какое-то время наступила полная темнота. Цвет созидания, эпоха созидания, мир созидания.
После первой дозы «джьяду гумра» чуда не произошло, разум не вернулся. Но порошок открыл путь для мира, который окружал Окоёмова, внутрь. Мир начал появляться внутри головы моряка.
Вторая доза наркотика сделала с его мозгом нечто, чего он до сих пор не мог описать. Для этого не было слов, он не знал, что там, внутри черепной коробки, изменилось, открыв путь наружу.
Теперь мир явился ему во всей красе. Отныне Василий Окоёмов, мичман крейсера «Иван Грозный», сгинувшего в приливной волне, что смыла два года назад почти сотню километров побережья Мьянмы, вернулся. Он был внутри мира, он знал все, что должен был знать, он вспомнил то, во что верил.
Только не было никакой уверенности, что мир, который он видит перед собой, тот же самый, что видели его глаза и осязали руки до Катастрофы.
И было ли в новом мире место для веры и старых воспоминаний?
Пока Окоёмов регулярно вдыхал «джьяду гумра», этот вопрос не очень беспокоил. Под действием порошка он приобретал способность раскрашивать Абсолютную Черноту и воспользовался этой способностью сполна. Но если у каждого есть свой Абсолют, который он, в меру отпущенных природой и «порошком» дарований, может разукрашивать по собственному усмотрению, играет ли какую-то роль вера и преданность? Имеет ли цену верность в мире, где каждый может перекраивать мироздание по собственному проекту?
Окоёмов давно не задавался подобными вопросами. С тех самых пор, как «джьяду гумра» стал для него не отпущением грехов, а адским пламенем. Но теперь пришло время вспомнить и решить. Определить для себя раз и навсегда, с кем он и во имя чего.
Василий смотрел на престарелого китайца и думал. Маленький и тощий, с перекошенным от непонимания самого себя лицом, дрожащими руками сжимающий какой-то жеваный провод, старик не знал, что делать: броситься пришедшим на шею, разрыдавшись от счастья, или бежать отсюда во все лопатки, чтобы понадежней скрыться от странников.
Как ни странно, но примерно те же чувства испытывал и сам Окоёмов.
– Кто это?
– Сатарик Чжи Бяо, – промямлила метелка.
– Кто?!
Окоёмов повернулся к девчонке, пристально всматриваясь в движение ее губ в надежде разобрать хоть что-то из этого лепета. Потом внезапно, без повторений, понял, что первое слово означало «старик». А все остальное...
– Фэн Чжи Бяо, – повторила Кхайе.
Так и есть – имя. Ну конечно же, он ведь китаец.
– Часовщик, – отчетливо произнесла девушка.
Значит, Часовщик не профессия, а прозвище этого сумасшедшего. Но, видимо, заодно и ремесло: ведь Кхайе сказала, что он может починить коммуникатор.
Кстати о коммуникаторе – если Окоёмов правильно помнил расписание из присланной кем-то таблицы,
...а то ты не знаешь, кто это прислал...
пролет спутника над здешними местами должен произойти в самое ближайшее время. И нужно постараться не пропустить это не самое частое явление. Все-таки хотелось бы получить хоть какие-то разъяснения. Только, надо признаться самому себе, он прекрасно понимал, что никто никаких разъяснений не даст. Не в их это правилах. Окоёмов был в деле, если можно так выразиться, а значит, должен... вернее, готов выполнить то, что поручат. Не спрашивая, зачем и кому это нужно.
– И зачем мы сюда пришли? – спросил Окоёмов, разглядывая кавардак, царящий в сарайчике китайца. Он отлично понимал, что с Часовщиком ему, судя по всему, очень повезло. Так что вопрос был риторическим.
Кхайе, нахмурив брови, смотрела на Окоёмова, явно пытаясь понять, что он сказал. Василию было все равно, понимает ли его слова девчонка – от этого ничего не менялось. Его больше занимало другое. То, что он видел вокруг.
А в сарайчике оказалось много интересного. Всюду – на столах, покосившихся на подломленных ножках, на стульях, на полу и многочисленных полках – виднелись предметы явно техногенного происхождения. Для чего они были нужны в этой мьянманской глуши, Окоёмов не знал. Но он знал, что можно собрать из деталей, которые видел. Точнее, что из них можно было бы собрать, если бы кто-то – скорее всего, сам Часовщик – не разгромил тут все, уничтожив большую часть оборудования.
Груды пластикового и металлического хлама, рассыпанные по растрескавшимся доскам утлого, почти рухнувшего сарайчика, были не чем иным, как деталями работавшей когда-то электролабы. Для ее полноценного функционирования, не считая того, что большая часть деталей была разбита, не хватало одной маленькой детали – электричества.
– Починить... вещь, – совладав наконец с чужим языком, сказала Кхайе.
– Вещь в порядке, – сказал Окоёмов, не сводя глаз с притихшего китайца.
Этот взгляд ему что-то напоминал. Что-то очень близкое и хорошо знакомое. И Василий даже знал что, но боялся признаться самому себе в этом.
Неужели и я так же?..
Фэн Чжи Бяо резко поднял глаза, до того затравленно рассматривающие мусор у себя под ногами. Теперь в болезненного вида, покрасневших и слезящихся глазах китайца читалась неприкрытая агрессия. Уголки его губ медленно поползли вверх, обнажая два ряда кривоватых желтых зубов в хищном оскале.
