— Так где же сейчас Клодин? — спросила она.
— Едет обратно во Францию, — ответил Генри, и Аманда подумала, что нет на свете ничего более французского, чем слово France, произнесенное французом. — Я отдал свой билет ее матери. Новый смогу купить только завтра.
— Чтобы спасти ее мать, понадобились вы оба?
Генри закатил глаза, словно моля богов о пощаде:
— Считай, тебе страшно повезло, что ты никогда ее не встречала. Твоя мать совсем другая — такая английская, такая милая… Я очень люблю Клодин, — сказал он, глядя в сторону, и потому не увидел, как Аманда вздрогнула. — Она напоминает мне гобой, на котором играют Баха, но ее maman… — Он отхлебнул из чашки еще глоток. — Извини за вторжение. — В его тоне не слышалось ни цинизма, ни скрытого намека. Он действительно был благодарен. — Я действительно благодарен, — добавил он.
— Всегда пожалуйста, — тихо ответила она.
Между ними повисла небольшая осторожная пауза.
— Могу я спросить, как ты?
— Можешь.
Он улыбнулся ей — так, что ее желудок упал куда-то в пятки. Она любила его, любила, любила — и ненавидела этого французского сукина сына в основном лишь за то, что любила его так сильно, но господи, как же она любила его, этого очаровательного ублюдка.
— Ну, и как ты? — спросил он снова.
Она открыла рот, чтобы ответить «у меня все прекрасно», но вместо этого из нее вдруг вывалилось:
— В последнее время реву не переставая.
И, как ни удивительно, это было правдой. Она никогда не считала себя плаксой, но в последнее время… Да, разве что в последнее время. Ревела в беседах с отцом, ревела от малейших сантиментов по телику, ревела перед дверью лифта, когда тот закрывался прямо у нее перед носом. Все, что Аманду бесило, странным образом заставляло ее реветь еще больше.
— У тебя депрессия? — уточнил Генри не без нотки участия.
— Только если это слово означает перманентную злобу.
— Я думаю, тебе подошло бы название «амандеска».
Он задрал одну бровь — так, что, наверно, только француз обратил бы на это внимание, но по-прежнему дружелюбно. Этот спад напряжения в их отношениях явно был чем-то новым. Генри приезжал достаточно часто, чтобы Джей-Пи не забывал, как выглядит папа, но в первые пару лет после развода их общение больше напоминало обмен ядерными секретами между агентами двух враждующих государств, причем с ее стороны враждебности проявлялось, что и говорить, куда больше. Со временем, впрочем, постоянно злиться на него стало чересчур утомительно. Напряженная манера речи сменилась отрывисто-лаконичной, затем вежливой, а там и почти дружелюбной, что, кстати, оказалось труднее всего, ведь если она может оставаться с ним такой спокойной — значит, между ними больше ничего не искрит, не так ли? А ведь вся эта ярость, по крайней мере, говорила о страсти. От этой мысли Аманда нахмурилась, но Генри понял это по-своему.
— Прости меня, — сказал он, возвращая чашку на стол. — Я не хочу давать тебе повода кричать на меня.
— По-твоему, это все, что я делала? Кричала на тебя?
— Крика было много.
— Много. За что?
Он ухмыльнулся:
— И вот мы снова почти там же. Но прошу тебя, я здесь не затем, чтоб ругаться. Я приехал повидаться с сыном — и буду счастлив, если смогу это сделать в мирной обстановке. Договорились?
Аманда ничего не ответила, просто всосала последние капли остывшего чая со дна чашки, глядя при этом на него. Вот он перед ней — раздражающе загорелый, солено-перченые волосы подстрижены до линии роста, с каждым годом все выше. Отчего он, впрочем, выглядел еще сексуальней — в своей футболке «французского» покроя и с волосами на груди, едва заметно — так по-французски — выбивавшимися из-под воротничка.
— Если ты все время ревешь, это плохо, — сказал он, чуть склонившись на диване в ее сторону. — И для тебя самой. И для Жана-Пьера, если его мать постоянно грустит.
Аманда ненадолго задумалась:
— Я бы не сказала, что плачу от грусти. Скорее уж от злости.
— На самом деле разница невелика.
Он все еще был рядом, как и его запах — медового мыла, на которое он всю жизнь западал, сигарет, которых явно накурился по дороге сюда от метро, да и просто запах Генри — тот неповторимый дух, какой есть у каждого, соблазнительный или отталкивающий.
Соблазнительный. Или отталкивающий. Или соблазнительный.
Да будь он проклят.
Она подняла руку и коснулась его щеки. Кончики пальцев слегка уколола щетина.
— Аманда, — произнес Генри.
Он не отодвинулся, когда она приблизилась, не отшатнулся, когда она, не спрашивая, вторглась в его мир, и не отвернулся, когда она коснулась его губ своими.
Но затем все-таки отстранился:
— Это плохая идея.
— Твоя Клодин в двадцати пяти милях под водой! — выдохнула Аманда, все еще прижимаясь к нему, плохо соображая, что делает, и лишь стараясь сдержать подступившие слезы. — А мы с тобой слишком хорошо знаем друг друга. Можно послать к чертям все условности, которых терпеть не можем ни ты, ни я…
Он взял ее руку и поцеловал:
— Мы не должны.
— Но ты ведь думаешь об этом?
Улыбнувшись, он указал игривым жестом на свои брюки, которые натянулись в паху так туго, что сомнений в его физической заинтересованности не оставалось.
— И все-таки мы не должны, — сказал он. — Нам нельзя.
Она выждала еще немного, позволяя ему сдаться (именно «сдаться», о чем она и просила его — даже не затем, чтобы проверить его на прочность, а просто потому, что сама нуждалась в этом куда сильнее, — так сильно, что если бы она падала со скалы в пропасть, то желала бы ему не спасать ее, а падать с нею, и только если бы они выжили — ну, тогда, так и быть, поимели бы еще по гребаной чашечке этого гребаного кофе), а потом откинулась на спинку дивана, улыбаясь как можно непринужденнее, словно только что позволила себе маленькую шалость, ничего серьезного, взрослые ведь тоже шалят по-своему, не правда ли, и не о чем тут сожалеть.
Ей пришлось закусить губу, чтоб не разреветься. Снова.
— Я люблю тебя, Аманда, — сказал Генри, — и, как бы ты ни возражала, знаю, что это взаимно. Но теперь у меня есть Клодин, и она способна любить так, что ей это стоит куда меньше, чем тебе.
— Не принимай близко к сердцу, — сказала Аманда, злясь из-за мрачности своего голоса и зная, что, как бы она ни старалась, чтобы он звучал жизнерадостно, ей все равно не поверят. — Подумаешь, похулиганили немножко в субботу вечером. — Она шмыгнула носом, отвела от него взгляд и отхлебнула из пустой чашки. — Чего от скуки не сделаешь!
Генри пристально посмотрел на нее. Аманда знала, что он борется с собой, пытаясь, с одной стороны, выглядеть благородно — есть у него эта склонность к помпезности, — но также стараясь остаться деликатным и не заставить ее смутиться, насколько это возможно. А поскольку это невозможно, оставалось только ждать, когда он это поймет.
