— Отклонись назад, — попросила она.
И когда его голова оказалась над раковиной, он продолжил:
— Все вдруг сбежались. Так внезапно. И стали хватать с таким голодом. Так и кажется, будто…
Он не закончил. Ибо так и не понял, что именно ему кажется.
— Я сама удивляюсь, — ответила Кумико, смывая шампунь водой из чашки.
После чего отжала ему волосы, усадила его на стуле ровно и принялась расчесывать мокрые пряди, держа наготове ножницы в другой руке.
— А я так просто ошеломлен, — сказал он.
Он почувствовал, как ее рука на секунду замерла в едва заметной нерешительности, прежде чем расчесать и подрезать очередную прядь.
— Ошеломлен в хорошем смысле? Или в плохом? — уточнила она.
— Даже не знаю. Просто… ошеломлен, и все. У меня не было ничего. Лишь хобби, которое тоже не значило ничего. Пустая трата времени. А потом вдруг появляешься ты… — Он посмотрел на нее. Она повернула его голову так, чтоб было удобней стричь дальше. — И все это появляется вместе с тобой. И…
— И? — Она подрезала еще один локон — ловко, точно заправский парикмахер.
— Да ничего, пожалуй, — смутился он. — Просто начали происходить все эти невероятные вещи. И продолжают происходить.
— И это лишает тебя сил?
— Ну… да.
— Хорошо, — сказала она. — Меня тоже. Я не удивляюсь тому, что ты сказал про голод. Мир всегда голоден, хотя часто не знает, по чему именно испытывает голод. И насчет внезапности ты прав. Это и правда весьма примечательно, согласен?
Она снова причесала его, готовясь еще подравнивать. Решение постричь его она приняла, не задумываясь. Он просто сказал, что собирается подстричься в местной парикмахерской, которую держали два брата-бразильца — поразительно молодых, по-заморски обаятельных и ужасно бестолковых, — и она тут же предложила: «Давай, я сама».
— Так где ты, говоришь, этому научилась? — уточнил он.
— В путешествиях, — ответила она. — К тому же это не сильно отличается от того, что я делаю с табличками, ты не находишь? Считай, это моя вторая профессия.
— Я бы никогда не осмелился кромсать твои волосы так, как кромсаю книги…
Он почти физически ощутил тепло ее улыбки, растекающееся за его спиной по маленькой кухне, пока он сидел на стуле со старой простыней, повязанной вокруг шеи, над расстеленной под ногами газетой, на которую падали обрезанные клочья его шевелюры. Он закрыл глаза. Да, он ощутил ее. Рядом с собой. Ее дыхание коснулось его шеи, как только она склонилась чуть ближе.
— Я люблю тебя, — прошептал он.
— Знаю, — шепнула она в ответ. Без малейшего упрека.
Ее знание доставляло ему удовольствие, и обычно этого было достаточно. Но теперь ему вдруг почудилось, что этого недостаточно. Он захотел спросить: «А ты меня?» — и тут же устыдился. Каждый раз, когда она отвечала так (впрочем, не очень часто), ему приходилось сдерживаться, чтобы не требовать от нее подтверждения.
Все-таки он очень, очень мало знал о ней. До сих пор.
С другой стороны, и он рассказал о себе далеко не всю правду. Например, никогда не упоминал о Рэйчел, хотя в данном случае беспокоился больше о дочери, которую подобная правда сразила бы наповал, если бы вдруг, не дай бог, ей открылась. Не говоря уже о целом ворохе дурных привычек — из тех, какие обычно скрывают на ранней стадии любых отношений: чистка ногтей на ногах прямо в постели, бритье щетины когда и как попало, подтирание члена туалетной бумагой после того, как отлил, и так далее, — но даже в сравнении со всеми этими тайными грешками он знал о Кумико несравненно меньше, а точнее, не знал почти ничего. Это было необъяснимо, несправедливо, не…
Он отогнал эти мысли, выкинул из головы.
— Однажды я пытался подстричь Аманду, — сказал он. — Когда она была совсем маленькой.
Он услышал, как она хихикнула.
— И как вышло?
— По-моему, неплохо.
— Но только однажды?
— Ну, она была совсем крохой, обычное дело… — Любовь к своей непутевой дочери переполнила его, и он нахмурился. — Хотя Аманда никогда не была обычным ребенком. Забавная — да, она всегда была очень забавная, и мы с Клэр надеялись, что у нее все будет хорошо…
— Она мне понравилась, — сказала Кумико. — И рассуждает, на мой взгляд, очень здраво.
— Никак не могу поверить, что вы встретились вот так, случайно…
— Жизнь была бы неестественна без случайностей, Джордж. Например, я могла бы забрести и в другую типографскую студию. Но забрела в твою — и посмотри, какая каша из-за этого заварилась.
Он обернулся:
— То есть ты тоже считаешь, что заварилась каша?
Она кивнула и развернула его голову обратно:
— У меня не так много времени, как хотелось бы, чтобы рассказывать свою собственную историю.
— Да, — согласился он, вспоминая лишний раз о тридцати двух табличках, из которых видел далеко не все — девушка и вулкан, мир, который они создавали. А она еще даже не рассказала ему, как закончится эта ее история. — И тебя это не напрягает?
— Пока нет, — ответила она. — Но ты знаешь сам. История должна быть рассказана. Как еще прикажешь жить в мире, где нет никакого смысла?
— Как еще выжить бок о бок с необычайным? — пробормотал Джордж.
— О да, — сказала Кумико. — Именно. Необычайное случается постоянно. В таком количестве, что мы просто не можем это принять. Жизнь, счастье, сердечные муки, любовь. Если мы не можем сложить из этого историю…
— И как-нибудь это объяснить…
— Нет! — возразила она неожиданно резко. — Только не объяснять! Истории ничего не объясняют. Они делают вид, но на самом деле только дают тебе отправную точку. У настоящей истории нет конца. Всегда будет что-нибудь после. И даже внутри себя, даже утверждая, что именно эта версия самая правильная, нельзя забывать, что есть и другие версии, которые существуют параллельно. Нет, сама история — не объяснение, это сеть — сеть, через которую течет истина. Эта сеть ловит какую-то часть истины, но не всю, никогда не всю — лишь столько, чтобы мы могли сосуществовать с необычайным и оно нас не убивало. — Она едва заметно ссутулилась, словно истощенная собственной речью. — Ведь иначе оно обязательно, непременно это сделает.
Помолчав немного, Джордж спросил:
— А с тобой произошло что-нибудь необычайное?
— Конечно, — кивнула она. — Как и с каждым. Как и с тобой, Джордж, я уверена.
— Да, — согласился он, ощутив в этом правду.
— Расскажи, — улыбнулась она. Очень доброй улыбкой, видеть которую он, наверное, готов был всю жизнь.
