Именно тогда и раздался этот звук — возник и оборвался так неожиданно, словно кого-то ошпарили ледяной водой на морозе.
Аманда окаменела.
Вокруг повисла такая тишина, что она уже решила, будто придумала этот звук сама. И тут же разозлилась на себя: какой идиот станет придумывать звуки? Это, в свою очередь, напомнило ей одну из тех идиотских реплик в ужастиках, которые произносит жертва, прежде чем главный садист убьет ее медвежьим капканом.
Нет. Она определенно что-то слышала. Нечто громкое, снаружи дома.
Что же?
Крик какого-то зверя? Она бросила взгляд за окно, обрамлявшее полную луну. Из него открывался, увы, куда менее чарующий вид на автостоянку и оживленную улицу. Она жила на четвертом этаже, куда даже в тихие для города 3:47 утра никаким лисам просто не докричаться, да и звук этот совсем не походил на лисий крик. Лисы вообще подобны актерам немого кино — все так же прекрасны на вид, но с приходом экранного звука обречены на унизительное карканье.
Она приблизилась к окну — так, что стекло запотело от дыхания. Снаружи не было ничего, кроме спящих на парковке автомобилей в желтом свете единственного фонаря. По дороге за парковкой тоже никто не ехал, не было даже ночных автобусов, под чей регулярный рев она училась засыпать месяца три. Она наклонилась над ванной, чтобы выглянуть из другого окна, которое выходило на ту же парковку, только под другим углом, и на крышу здания, в котором располагались офисы сразу нескольких фирм-однодневок с сомнительными названиями.
Ничего. Все, что слышно, — только собственное дыхание да тиканье счетчика на батарее.
Чем же это могло быть? Надрывный звук, словно крик неизбывного горя. Или рыдание по любимому человеку, который уже никогда не ответит.
— Так, ну хватит, — одернула себя Аманда, дрожа от холода. — Это просто лиса. А не какая-нибудь оперетта.
По-прежнему ничего не происходило, и она вышла из ванной, остановившись лишь на секунду, когда в ее животе опять заурчало так, словно кто-то другой там, внизу…
Нет! Только не кто-то другой. И даже близко ничего подобного. Это обычная тошнота. Тошнота, и более ничего. Несмотря на все его траханья-с-бывшей-женой-пока-его-нынешняя-возлюбленная-играет-в-собственную-мамочку — что, конечно, не делает ему чести, — Генри все-таки человек ответственный и разумный. Он никогда и в мыслях не стал бы так рисковать. К тому же, она сама видела, как он надевал…
Точно видела?
— О, ч-черт… — прошептала она.
Она попыталась вспомнить, как это все случилось, как и что проделывал Генри на ее диване, — и да, на самом краешке памяти всплыла картинка: вот он надевает на себя что-то, пока она расстегивает лифчик. Но весь эпизод показался ей слишком быстрым и сумасбродным, чтобы отчетливо разобрать, видела ли она это действительно — или же он просто возбуждал себя, как любой мужик, оказавшийся пленником ситуации, когда эрекция наступает не сразу? Да и откуда бы он его взял, этот чертов презерватив? В квартире Аманды резинок не было, а ему-то зачем таскать их в кармане, если он вот уже два года подряд живет со своей Клодин…
— Стоп, — твердо велела она себе. — Прекрати сейчас же.
Как ни досадно, она даже не могла позвонить Генри, чтобы все прояснить, поскольку с ним тоже поссорилась. Разумеется, из-за Джея-Пи. Генри хотел, чтобы сын приехал к нему в Монпелье на целые две недели. Он называл это «правильно познакомить Жан-Пьера с Францией».
— Ни за что, — заявила Аманда.
— Нельзя говорить «ни за что», Аманда, — сказал он тогда. — С этих слов не начинают подобные диалоги.
— Ему всего четыре. Когда мы выезжаем с ним на пикник, он просится домой, уже начиная с обеда. Когда он подрастет…
— Когда он подрастет, я стану ему чужим дядей. Я ему и так уже чужой…
— Это неправда. Когда он требует тебя, я никак не могу заставить его заткнуться.
— Вот видишь? Ты заставляешь его заткнуться!
— Генри, — зарычала она в досаде на себя. — Он слишком мал для двухнедельного путешествия.
— Хорошо, тогда неделя.
— Он слишком мал и для недели…
— То есть дело во мне. Ты должна это признать, Аманда. Ты сердишься на меня за то, что произошло.
И тогда она сказала, иронизируя над ситуацией:
— О боже! Ну почему мужики так бесконечно глупы, когда дело касается секса?
Несколько следующих минут они посылали друг друга как можно дальше на французском, после чего вопрос о Джее-Пи был сочтен «полностью решенным» с ее стороны и «подлежащим обсуждению» — с его.
Она заглянула в комнату сына. Еще слишком маленький для новой подростковой кровати, он разметался поперек нее поверх пухового одеяла с вихляшками Завро, но даже в такой позе не занимал и половины отведенного ему места. Она вошла и укрыла его одеялом.
— Ce sont mes sandales, — пробормотал он, не открывая глаз. — Ne pas les prendre.
[20]
— Не буду, малыш, — сказала она и поцеловала сына в лоб, стараясь не касаться его трещинкой на губе. — Обещаю.
Джей-Пи уткнулся в подушку с вихляшками Завро и провалился обратно в сон. В лунном свете он был прекрасен. На глаза Аманды опять навернулись слезы.
— Господи боже… — прошептала она.
Будь она и вправду беременна, это хотя бы объяснило эмоциональные срывы последних дней. Ее ревность к отцу. И то непостижимое, но жутко неприятное чувство, будто Кумико у нее отнимают. Это объяснило бы даже то пьянящее ощущение, возникшее у нее, когда Кумико угощала ее рисовым пудингом, и кончики ее пальцев прикасались к губам Аманды, да и саму эту их связь, неожиданную… да, насколько полагает она сама, запретную и удивительную, которая потрясла ее до такой степени, что пальцы невольно снова и снова тянулись к губам, чтобы воспроизвести это ощущение вновь.
Это детский сад, это сумасшедший дом, но Аманде и правда казалось, будто женитьба Джорджа на Кумико лишает ее чуть ли не главного шанса в жизни. Дальше все будет только мельче, бессмысленней. Она все еще оберегала от посторонних глаз тот подарок Кумико, ту губительно прекрасную табличку (именно губительную, не правда ли, ведь она увидела ее и погибла), столь же ревностно, сколь и отчаянно. Теперь она прятала ее в ящике для чулок, больше никогда не брала с собой на работу и не рассказывала о ней никому, даже Джорджу.
Будь Аманда с собою честна (что не просто, ведь правда так неприглядна), она признала бы, что оберегает все это — табличку, ощущение от кончиков пальцев на губах, свою ревность — в слабой и тщетной надежде на то, что однажды Кумико еще поделится с нею своими непостижимыми тайнами. И возможно, точно так же и Аманда однажды поделится с нею своими — и обнажит перед нею изъяны, которые прячет под своим черепашьим панцирем и которые в итоге окажутся совсем не изъянами…
