Но слова эти предлагают иной способ мучения, нежели просто смерть.
Она наклоняется, все еще в нерешительности, чтобы выгрызть ему глаза, но в последний момент замечает.
Там, внутри них, глубоко в прошлом, задолго до юности и рождения генерала, задолго до истории с их-миром-их-детищем, приведшим маленького генерала туда, где он теперь есть, в этот город-скотобойню, на это поле брани, там, глубоко-глубоко — полыхает зеленое пламя.
22 из 32
— Мы с тобой одно и то же, госпожа, — говорит вулкан, выглядывая из генеральских глаз.
— Нет, мы разные, — возражает она.
— Мы разные — и мы одно и то же.
Она открывает рот, чтобы возразить ему, но вдруг обнаруживает, что не может.
— Ты предал меня со своим маленьким генералом, — говорит она вместо этого.
— И ты предала меня с ним же. — Он выбирается из генеральских глаз, разбрызгивая ошметки плоти по цементным стенам. На нее не попадает ни кровинки. — Но, как ты видишь, госпожа, я ничем не могу обидеть тебя.
— А я — тебя.
— Мы должны это прекратить, — говорит он. — Мы не можем быть вместе. Мы не подходим друг к другу. Наш общий финал — только в разрушении. Так должно быть, как и должно было быть всегда.
— Я не могу.
— Можешь, госпожа.
23 из 32
Он встает перед ней на колени, его глаза пылают серой и калием — горячее центра Земли и даже горячей центра Солнца.
И эти глаза плачут. Лавой, которой хватит, чтобы наполнить океан. Город вокруг них ужался до пепла и кипящего камня.
— Я предал тебя, госпожа, — говорит он. — С того дня, когда мы повстречались с тобой, и до секунды, когда я говорю эти слова, я предавал тебя. Так поступают вулканы, госпожа, и я не могу этого изменить — точно так же, как не могу обидеть тебя.
Небо чернеет. Мир под ним содрогается.
— Итак, госпожа, — говорит он. — Этот день пришел. Наш последний день. Уготовленный нам с того мгновения, когда встретились наши глаза.
Он вырывает плоть из левой половины груди, и Землю затапливают оползни и лава. Он показывает ей свое пульсирующее сердце, сочащееся яростью и истекающее огнем, точно кровью.
— Ты должна простить меня, госпожа, — говорит он.
— Я… — И больше не находит слов.
— Ты должна, госпожа, или я найду, как уничтожить тебя. Ты знаешь, что это правда. Мы не предназначены друг для друга.
— Мы предназначены только друг для друга.
— И это правда. Мы одно и то же, и мы разные, и каждая секунда, когда я не могу сжечь тебя, расплавить тебя, уничтожить тебя насовсем всей моей любовью к тебе, — это адская мука от невозможности проникнуть в тебя. А потому я буду и дальше разрушать наше детище — этот мир. — Он наклоняется к ней, и его обнаженное сердце бьется все быстрее. — Если только ты не простишь меня — однажды и навсегда, госпожа.
— Я не могу.
— Ты знаешь, что я говорю правду, госпожа.
— Да.
— Тогда действуй. Проткни мое сердце. Ослепи меня.
— Не могу.
Его глаза вспыхивают.
— Тогда ты не любишь меня.
24 из 32
Она вздыхает. И поднимает руку, чтобы пронзить его сердце.
— Вперед, госпожа, — говорит он, закрывая глаза. — Прости меня. Умоляю.
Ее рука зависает, готовая упасть, готовая завершить его мучения, которые — и она понимает это — так же тяжелы для нее, как и для него. Она любит его, и всё это невозможно. Она ненавидит его, и это тоже никуда не годится. Она не сможет с ним быть. Она не сможет быть без него. И обе ее руки горят, одновременно правые в том, что готовы перемолоть все клише, все заезженные шаблоны в дорожную пыль.
Но чего она не сможет — чего она не сможет уже потому, что это не имеет альтернативы, — не сможет никак, ни за что, никогда — так это простить его.
За то, что он любит ее. Обжигает ее. Желает ее. За то, что он заставляет ее мстить ему самим фактом своего существования.
Она не сможет простить его никогда.
Она никогда не избавит его от страданий. Как и себя.
Она опускает руку и дарует ему жизнь.
— Тебе нужно идти.
— …
— …
— Ты серьезно?
— Серьезно.
— Но сейчас три… нет, уже почти четыре утра!
— Я хочу, чтобы ты ушла.
— Ты очень тяжело дышишь, Джордж. Ты нормально себя чувствуешь?
— Пожалуйста, я прошу, чтобы ты…
— Но какая разница, уйду я сейчас или через пару часов?
— Рэйчел…
— Ты же сказал, что сегодня она у тебя не остается — она работает дома. Чего ты, как ни странно — и как ты сам жалуешься, — до сих пор ни разу не видел.
— Да, не видел.
— Какое в тебе странное сочетание силы и слабости, Джордж.
— У тебя изменилась манера речи. Ты заметила?
— Люди меняются. Люди — становятся.
— Люди… что??
— Ты вообще знаешь, почему я здесь? И зачем ты позволил мне прийти к тебе сегодня?
— Чтобы я смог тобой обладать.
— Чтобы ты… ох, ладно, ты победил. Странный вопрос, понятное дело. Хотя, впрочем, нет — на самом-то деле это я позволяю тебе мной обладать. Большая разница! И когда я так поступаю, я тоже владею тобой, разве ты не видишь? И разве не этого ты боишься с ней? Того, что ею ты не обладаешь.
— Все это совершенно на тебя не…
— А если ты не обладаешь ею, как она может обладать тобой? И разве это ей нужно? Ты ведь только об этом и думаешь, правда? Думаешь, с одной стороны, она, конечно, лучшее, что когда-либо происходило в твоей печальной маленькой жизни; но с другой стороны, а не пошла бы она к черту со всеми своими секретами и неуловимостью! Вот и пошли ее куда подальше. Ведь это ты разозлился на нее и поэтому позвонил мне, а не наоборот, ты не забыл?
— Рэйчел, я правда хочу, чтобы сейчас ты ушла.
— Но здесь вопрос глубже. Если она не позволяет тебе обладать ею, как она может хотеть обладать тобой? Ведь все, чего мы хотим, это кому-то принадлежать, разве не так, Джордж?
— Убери, пожалуйста, оттуда руку, прошу тебя. Я попросил тебя уйти.
— Но все дело в том, что…
— Слезь с меня.
— А ты заставь меня! Все дело в том, что я знаю, что именно ты чувствуешь. И прекрасно понимаю, каково это.
