Джордж даже не разозлился. Мехмет, пускай и по-своему, делал все это из любви, а Джорджу больше не хотелось отказывать никому, кто делает что-либо из любви к нему. Он даже позволил Мехмету запустить официальный сайт, посвященный табличкам, несмотря на то что продавать уже было нечего, просто как страничку памяти о Кумико.
Он посмотрел на «Дракона и Журавушку». Как и его дочь, он старался держать табличку как можно ближе к себе, принося ее сюда каждое утро и забирая домой каждый вечер — не столько ради ее безопасности, сколько для того, чтобы не разлучаться с ней ни на минуту.
Потому что Кумико ушла и оставила после себя лишь это.
Он никак не мог открыться в ответ на признание Аманды и рассказать ей, что же случилось — или, как он полагал, что случилось — тогда в саду. О том, как Кумико просила взять ее сердце, о том, как она вдруг расплылась и как поцеловала его прежде, чем исчезнуть. На самом деле все складывалось так, будто ее вообще там не было. Вот и Джей-Пи помнил только то, что Рэйчел привела его в сад, где его grand-père лежал на траве.
Но Джей-Пи не видел никакой Кумико.
Потому что Кумико, разумеется, погибла на пожаре, причиной которого, как полагали пожарные, скорее всего явилась непогашенная свеча, на пожаре, после которого каким-то чудом выжили только Джордж и его дочь.
Каким-то чудом, повторил он про себя, постукивая пальцами по столу. Если не Кумико вытащила его на ту заиндевелую траву, то как он там оказался? Только чудом, больше никак.
Он все еще видел сны, хотя уже совсем другие, о том, что происходило на табличке Аманды. То были сны о мирно спящей горе и созвездии в форме летящей птицы. В этих снах он не мог коснуться ее, не мог говорить с ней, он мог лишь наблюдать за ней, вечной и недосягаемой. Это были сны о конце их истории.
Однако сны эти вовсе не были несчастливыми. В них конечно же было и горе, отчего он часто просыпался в слезах, но был и такой покой, словно битва, которой суждено длиться вечно, вдруг завершилась. Умиротворение. Освобождение — если не самого Джорджа, то хотя бы Кумико. С каждым днем после смерти она становилась все более независимым наблюдателем их истории. Их истории, которая становилась частью истории мировой.
Он поднял голову.
Наблюдатель. Тот, кто рассказывает свою версию истории. Тот, кто рассказывает все не так, как могла бы рассказать она. Не для соперничества, не для выяснения, у кого получится лучше, просто то же самое, но своими словами…
— Мистер Дункан?
Высокий мелодичный голос остановил локомотив его мыслей. Локомотив, к которому он еще непременно вернется. О да.
— Что такое, Надин?
— Я подумала, — смущенно сказала она, — нельзя ли мне в четверг выйти на работу немного позже?
— Насколько позже?
Она заморгала:
— Часа на четыре.
Джордж увидел, как Мехмет завертелся в кресле за конторкой.
— У тебя прослушивание?
Надин, похоже, обрадовалась:
— Ух ты! Как вы догадались?
— Шестое чувство.
— Отпусти ее, Джордж, — сказал Мехмет. — Слышал бы ты ее голос. Чистый саксофон!
— Хорошо поет?
— Ты просто не поверишь.
— Могу для вас спеть, — тут же вызвалась Надин.
— Не прямо сейчас, — сказал Джордж. — Да, можешь выйти позже.
— Спасибо, мистер Дункан.
Они пошептались о чем-то с Мехметом.
— Ах, да! — добавила она. — Мы тут нашли… Мехмет просил отдать это вам.
Она протянула поразительно тонкую руку — Джордж вдруг увидел ее на сцене во внерасово-внеполовой постановке «Оливера»
[25]
— и вручила ему нечто похожее на клочок бумаги.
Он взял его.
И чуть не свалился с кресла.
— Он упал с твоего стола, — сказал Мехмет. — Такой маленький. Наверно, просто сдуло сквозняком.
— Мы бы и не нашли его, если б я не уронила ту банку со скрепками, помните? — добавила Надин.
Джордж медленно кивнул. Банка, заказанная по ошибке, была производственного назначения, содержала десять тысяч скрепок, и, когда маленькие ручки Надин ее опрокинули, скрепки разлетелись по всем углам студии. Джордж уже смирился с мыслью, что теперь будет находить на полу эти скрепки до самого ухода на пенсию.
Но это были сторонние мысли, которые дрейфовали в его голове, пока он сидел, уставившись на то, что ему вручили.
Это был журавль из книжной страницы — точно такого же он вырезал в их самый первый день, и тот находился теперь на табличке, висящей у него над головой.
Но это было невозможно.
— Быть не может, — сказал он.
— Может, — отозвалась Надин. — Если делать уборку.
— Я не об этом, — сказал Джордж. — Я вырезал только одного. Кумико забрала его. И вставила в картину. Вот в эту. На стене.
— Видел я, как ты вырезаешь, — усмехнулся Мехмет. — Можешь настрогать миллион вариантов, пока не получится то, что нужно. — Он пожал плечами. — Не думаю, что так работают настоящие художники, но в твоем случае, видно, по-другому никак.
— С этим все как раз по-другому, — прошептал Джордж, по-прежнему не сводя глаз с журавля.
Этого он не вырезал. Он был абсолютно уверен. Тем более что этот был никак не похож на гуся.
Он заплакал — тихо, непроизвольно. Надин, уже привыкшая к этому за неделю работы в студии, положила руку ему на плечо.
— Мой отец умер, когда мне было двенадцать, — сказала она. — Легче со временем не становится. Но кое-что меняется.
— Знаю, — кивнул Джордж, сжимая Журавушку в пальцах.
Такую маленькую и совершенную. Вырезанную из страницы без слов, чистую и белоснежную.
Страница без слов, повторил он про себя.
— Мы же правильно сделали, что дали это тебе? — уточнил Мехмет, подходя к ним. — Мы нашли, и я подумал, что раз уж ты столько всего потерял в этом проклятом пожаре…
Выражение «столько всего» не совсем точно, подумал Джордж. После этого пожара у него не осталось вообще никакой одежды, ведь дом он покинул голым. Что еще хуже, он лишился своего телефона, в котором хранились все фотографии Кумико, что он успел наснимать. В ее же квартирке он не нашел ничего, поскольку все свои вещи она перевезла к нему.
От нее осталось лишь тело, которое они похоронили, от чего его пытался мягко отговорить сотрудник похоронного бюро — дескать, это «непрактично» и «слишком по-американски», — но поскольку он так и не нашел никаких родственников Кумико, оспаривать это было некому, и он купил ей новое платье, новый плащ и нечто напоминавшее тот саквояж, что она всегда носила с собой, хотя тело ее обгорело настолько сильно, что ему так и не дали посмотреть на него. Он понятия не имел, одевали ее перед погребением или нет.
