– Месье Ангости, я хотел их разнять, но куда там – они так рассвирепели, что я ничего не мог поделать.
– Может быть, и так. Но вы уже не ездите на том буйволе, и вам об этом было сказано. В любом случае утром в воскресенье его зарежут. На всю тюрьму хватит мяса.
– Вы не сможете это сделать.
– Уж не вы ли мне запретите?
– Нет, не я, а комендант. А если этого недостаточно, я обращусь к доктору Жермену Гиберу, и он вступится за Брута.
– Зачем вы влезаете в это дело?
– Потому что это мое дело. Я погонщик буйвола, а он мой друг.
– Ваш друг буйвол? Не смешите!
– Месье Ангости, выслушайте меня. Всего минуту.
– Пусть говорит в защиту своего буйвола, – сказал комендант.
– Хорошо. Говорите.
– Месье Ангости, как вы думаете, животные могут разговаривать друг с другом?
– Почему бы нет, они же общаются между собой!
– Так вот. Брут и Дантон договорились драться на дуэли.
И снова я повторил весь рассказ с начала до конца.
– Боже! – воскликнул корсиканец. – Вы хороший мужик, Папийон. Делайте с Брутом, что хотите, но в следующий раз, если он что-нибудь натворит, его уже никто не спасет, даже комендант. Можете снова работать возчиком. Посмотрите, как дела с Брутом, и сразу же приступайте к работе.
Через два дня Брут вернулся к своим обязанностям по доставке морской воды. Он по-прежнему тащил повозку, которую починили в столярных мастерских. Рядом с ним шла его законная Маргерита. Когда мы достигали нашего места отдыха и под колесо был уже подложен камень, я спрашивал:
– Брут, а где Дантон?
И буйвол одним махом срывал с места повозку и резво шел вперед без передышки поступью победителя.
Мятеж на Сен-Жозефе
Острова были чрезвычайно опасным местом из-за той видимой свободы, которой пользовались заключенные. Было больно смотреть, как одни приноровились к однообразному течению жизни и ожидают окончания срока каторги, другие же все глубже погрязают в пороках и уже ничего не ждут.
Прошлой ночью я наблюдал, лежа в своей подвесной койке, как игра в дальнем углу комнаты настолько обострилась, что потребовались объединенные усилия моих друзей Карбоньери и Гранде, чтобы не дать ей выйти из-под контроля. Одному уже было не справиться. А я в это время размышлял, пытаясь оживить в своей памяти картины прошлого. Но картины не вызывались и не оживали. Казалось, присяжных заседателей и вовсе не существовало. Я старался высветить, выхватить из мрака событий те тусклые фигуры злополучно памятного дня – и ничего не получалось. Мне не удалось отчетливо увидеть ни одного лица. Только лицо прокурора, единственного, кто представлял для меня суровую действительность! А мне-то казалось, что ты перестал существовать для меня во имя спокойствия и добра. Я так думал еще тогда, когда находился на Тринидаде у Боуэнов. Какой черный рок преследует меня в твоем образе? Не ты ли, вошь, мера всех моих неудач, в том числе и шести провалившихся попыток бежать? А когда ты услышал о моем первом побеге с каторги, спал ли ты спокойно? Хотелось бы знать, испугался ли ты или просто пришел в ярость при этом известии? Надо же, добыча ускользнула прямо из сточной канавы, куда ты спустил ее! И всего-то через сорок три дня птичка вырвалась из клетки! Почему же судьба через одиннадцать месяцев снова привела меня в тюрьму? Вероятно, Господь наказал меня за презрение к примитивному, но прекрасному – о, такому прекрасному! – образу жизни, которым я мог бы наслаждаться вечно, если бы захотел.
Мои возлюбленные Лали и Сорайма; мое племя без жандармов и юстиции, где признается только один закон – безусловное взаимопонимание между соплеменниками. Да, это я виноват, что оказался здесь. И теперь я должен думать только об одном: бежать, бежать, бежать или умереть.
У тебя, прокурор, когда ты узнал, что меня схватили и снова возвратили на каторгу, на физиономии наверняка застыла улыбка победителя, не так ли? Ты, должно быть, подумал: «Все идет прекрасно: он там, где ему и следовало быть, – плывет вниз по сточной канаве». Но ты ошибся: сердце мое и душа никогда не опустятся до этого унизительного положения. Вы наложили лапы только на мое физическое тело. Дважды в сутки ваши стражники и ваша тюремная система отмечают, что я здесь, и это вас устраивает. В шесть утра: «Папийон!» – «Здесь!» В шесть вечера: «Папийон!» – «Здесь!» Прекрасно. Он у нас в руках уже шесть лет, поди уж дряхлеет, и, если немного повезет, однажды прозвучит колокол и приплывут акулы и получат его со всеми подобающими почестями. Ежедневно ваша система устраивает для акул такой праздник. Она сначала выматывает человека, а потом избавляется от него.
Но вы ошибаетесь, ваши расчеты не сбываются. Я связан телом, но дух мой свободен. Послушайте-ка, что я вам еще скажу: я ни в малейшей степени не смирился с тем, к чему приспособились мои собратья по несчастью, пусть даже мои ближайшие друзья. Я решительно настроен бежать в любое время дня или ночи. Круглосуточно. Жду на старте.
Мой спор с прокурором оборвался, потому что ко мне подошли двое.
– Ты спишь, Папийон?
– Нет.
– Надо бы поговорить.
– Начинайте. Если говорить тихо, никто не услышит.
– Послушай, мы готовы поднять мятеж.
– Какие у вас планы?
– Истребить всех арабов, всех багров, их жен и детей – все крапивное семя под корень. Меня зовут Арно́, а это мой друг Отен. Вшестером – с нами еще четверо – мы захватим арсенал. Я там работаю. Слежу, чтобы оружие содержалось в чистоте и порядке. В арсенале двадцать три легких пулемета, восемьдесят винтовок и карабинов, а может, и больше. Мы устроим так, что…
– Стоп, не продолжай. Я с вами не пойду. Спасибо, что поделились секретом, но я с вами не пойду.
– Мы полагали, что ты согласишься возглавить мятеж. Позволь мне изложить некоторые детали. Все продумано, и дело не должно сорваться. В течение пяти месяцев мы вынашивали этот план. С нами более пятидесяти человек.
– Не называй ни одного имени. Отказываюсь быть вожаком, не пошевелю даже пальцем в таком деле.
– Почему? Ты должен объясниться. Мы тебе доверились и все рассказали.
– Во-первых, я об этом не просил. Во-вторых, я делаю то, что сам считаю нужным, а не то, чего от меня хотят другие. И в-третьих, я никогда не соглашусь на поголовную резню. Я могу убить человека, против которого имею что-то серьезное. Но не женщин и не детей, которые не сделали мне ничего плохого. Более того, я вижу, что вы себе совсем не представляете самое худшее. Пусть даже мятеж удастся, вы все равно проиграете.
– Почему?
– Потому что самое-то главное – бежать. А вот бежать-то вы и не сможете. Представьте, в выступлении участвует сто человек. И как же им бежать? На островах только две шлюпки. Хоть умри, а больше сорока человек они не поднимут. Что прикажете делать с остальными, а их ведь ни много ни мало, а шестьдесят.
