Да, это был мой фальсифицированный ордер, и пришлось признать:
— Увы, это так.
— Стало быть, когда ко мне заявился Албертс, чтобы поговорить с тобой, он уже что-то знал?
— Скорее, догадывался. — Я спрятал концы в воду довольно надежно, но в своем рвении добраться до Лавинга мог где-то наследить. — Он или сам Стивенсон пытаются выявить сейчас случаи выдачи «левых» ордеров, и там можно нарыть кое-что указывающее на меня. Албертс ведь и Фредди звонил. И тоже расспрашивал обо мне.
В трубке я услышал отчетливый скрип. Мне представилось, как мой босс в волнении раскачивается в своем кресле, ширина спинки которого точно соответствовала ширине его плеч.
Я понял, что Эллису лучше увидеть картину во всей ее неприглядной полноте.
— Самое хреновое, — сказал я, — то, что Стивенсону совершенно наплевать, спас мой фальшивый ордер от смерти семью Кесслер или нет. Я теперь много о нем знаю. Для него это вопрос принципа. Он собирается проводить эти слушания не для того, чтобы его переизбрали, не для роста популярности партии и появления своих портретов в газетах. Он искренне верит в закон и порядок. А слежка без ордера — преступление.
Как, разумеется, и слежка по подложному ордеру.
Мне припомнилось неприятное чувство, охватившее меня, когда я прочитал выступление Стивенсона и понял, что такой может быть моим злейшим врагом: могущественный политик с глубочайшей убежденностью в своей правоте. В особенности когда человек, которого он собирался сделать своей мишенью — то есть я сам, — был настолько очевидно не в ладу с законом.
Такое же гадкое чувство возникло у меня, когда я понял, что уже ищу компромат на Стивенсона, все, что заставило бы его отказаться от мысли вызвать повесткой на слушания меня. Да, признаюсь, я не идеален — и тоже в случае необходимости готов надавить на уязвимые точки людей. Но у Стивенсона их, похоже, просто не было. Ему нравились молоденькие девушки, но для холостяка это не выливалось в проблему. Его избирательные кампании финансировались большей частью из фондов политических организаций, поддерживающих консервативную партию в Вашингтоне. Но из тех же источников черпали средства все политики, только его снабжали деньгами охотнее и щедрее, чем многих других. Даже его помощник Сэнди Албертс проявил предусмотрительную щепетильность: перейдя в штаб Стивенсона, он оборвал все связи с компаниями, чьи интересы прежде лоббировал.
Зацепиться было не за что.
И я не располагал ничем, что мог бы предложить ему в обмен на иммунитет. К тому же я представлял собой именно то явление, которое он стремился разоблачить и искоренить: правительственный агент, работающий на глубоко законспирированную организацию и слишком легко обходящий законы своей страны.
— На чем вы со Стивенсоном остановились? — спросил я.
— Он затребовал материалы по всем делам, которые ты вел за последние несколько лет, когда доходило до суда над преступниками.
Чтобы установить, не были ли наемные убийцы или «дознаватели», которых я помог усадить за решетку, приговорены судом на основании незаконно полученных записей.
— Это касалось только Лавинга. Во всех остальных случаях я чист.
— На него этот аргумент едва ли подействует.
Верно. Не подействует. Преступление, даже совершенное однократно, не перестает быть преступлением.
— Ты же понимаешь, — продолжал Арон, — что если я не пришлю ему материалы добровольно, их придется выдать по постановлению суда? И тебе придется давать показания во время слушаний.
Что поставит крест на моей карьере «пастуха».
А еще, вполне вероятно, станет началом крайне неприятного судебного процесса, чреватого для меня несколькими годами тюрьмы.
— Но мы сейчас так близки к тому, чтобы взять Лавинга, — сказал я, съехав от напряжения на самый край кресла. — Пожалуйста, сделай все возможное, чтобы Стивенсон…
Мой босс, обычно воплощенное спокойствие, на этот раз был близок к тому, чтобы наорать на меня.
— Я и так ловчу, как могу, помогая тебе в этом х…м деле, Корт!
— Знаю. Я буду добровольно и искренне сотрудничать со Стивенсоном. Обещаю. Но только после того, как мы прищучим Лавинга. Потом я готов нести полную ответственность за все, что сделал.
— Ты должен прекрасно понимать, в какое жуткое положение поставил всю нашу организацию, Корт. Мы не можем допустить, чтобы наше грязное белье полоскали публично.
— Я знаю, прости, Арон.
— Мне, возможно, удастся продержаться день или два. Но как только поступит постановление суда, я буду уже бессилен.
— Понимаю. Спасибо, Арон.
Я отключил телефон и откинулся в кресле, потирая воспаленные глаза и чувствуя себя совершенно опустошенным. Удастся ли мне еще выйти сухим из воды? Даже если удастся избежать тюремного срока, мою работу в ее нынешнем виде можно уже считать законченной. Сейчас я помимо воли вспомнил какие-то старые операции, которые проводил, лица прежних клиентов…
Я подумал о Клэр Дюбойс.
И конечно, об Эйбе Фэллоу.
Но потом усилием воли я заставил свои мысли переключиться. Что бы ни сулило будущее, моя работа по делу Кесслеров еще не доведена до конца. Необходимо взять Лавинга и его партнера. И нужно подготовить все документы для выдвижения обвинения против заказчика. Вот где я не мог допустить ни единой промашки. Это будет железобетонное обвинение, и никто не найдет в нем ни единой улики, полученной по сфабрикованному ордеру.
Я нашел распечатку показаний Аслана Загаева и взялся за чтение.
«Мой бизнес здесь всегда развивался с переменным успехом. И вообще, успех — понятие условное, не так ли? В последнее время у меня возникли некоторые финансовые затруднения. Экономический кризис всему виной. Кому нужен ковер, если нечем платить взносы по ипотеке? Кто пойдет ужинать в мой эксклюзивный ресторан, если на эти деньги можно купить месячный запас замороженных продуктов в гипермаркете, чтобы кормить детишек? Приходилось ломать себе голову, на чем еще я мог делать деньги. Какой еще сервис предоставить? Что еще было у меня ценного, что я смог бы продать? И тут меня осенило. А не стоит ли узнать побольше о тех, кто стоял за операцией, когда убили пакистанскую пару шесть лет назад? Насколько ценной может быть подобная информация? Я ведь запомнил ту женщину, что была тогда наводчицей группы, которая с ними расправилась, — Джоанн Кесслер. Предположим, она больше не у дел, но все равно наверняка располагает ценными данными или сможет указать на людей, которые осведомлены обо всем даже лучше, чем она сама.
И я сделал несколько звонков. Несколько очень осторожных звонков своему старому знакомому в Дамаске. Он сообщил мне, что к информации подобного рода действительно есть интерес. Причем интерес этот тянет на много миллионов долларов. Этот же человек порекомендовал мне Генри Лавинга».
Дочитав этот текст, я в задумчивости откинулся в кресле. Загаев представал в нем жалким. Более того — совершеннейшим дураком. Зачем подвергаться риску угодить в тюрьму, где теперь ему предстояло провести остаток дней, чтобы добыть не такую уж огромную сумму? Им двигал странный мотив для человека, не поставленного на грань полного отчаяния, для отца семейства, любившего жену и детишек, лица которых ему суждено отныне видеть только через пуленепробиваемое стекло зала свиданий. Загаева еще можно было бы понять, будь он убежденным террористом или если бы его шантажировали…
