Шарлотта так и не поняла, что заставило ее возразить, – разве лишь желание пробить заслон тщательно соблюдаемых хороших манер и вызвать более искренние эмоции.
– Да, но мистер Дизраэли был евреем, – ответила она, очень четко выговаривая слова в наступившей тишине. – И он был одним из самых лучших наших премьер-министров. Без него нам, чтобы добраться до Индии или Китая, пришлось бы огибать Африку, не говоря о том, что было бы очень трудно доставлять в Англию чай. И опиум.
– Прошу прощения. – Брови Ады взлетели вверх от крайнего изумления; даже О’Нил, казалось, удивился.
– Ах! – Шарлотта быстро взяла себя в руки. – Я просто подумала о различных лекарствах для облегчения боли, о лечении некоторых недугов с помощью опиума, для чего мы очень решительно и эффективно воевали с Китаем.
Кэтлин держалась вежливо, но несколько смущенно.
– Возможно, если бы мы не якшались с чужеземцами, – колко заметила Ада, – то бы не заражались их болезнями. Человеку лучше всего оставаться там, где по воле Божьей он родился, – это во-первых. Во-вторых, половина всех неприятностей в мире исходит от людей, которые являются иноземцами.
– Однако же Ее Величество очень дорожила им, – непоследовательно возразила Шарлотта.
– Кем? – ошеломленно спросила Кэтлин.
– Мистером Дизраэли, моя дорогая, – объяснил О’Нил. – Но мне кажется, что мисс Питт просто нас дразнит.
– Я никогда и не сомневалась, что они умны. – Ада прямо-таки гвоздила Шарлотту проницательным взглядом. – Но это не значит, что мы хотим видеть их у себя дома. – Она невольно содрогнулась от едва заметного чувства отвращения, такого острого, что его можно было принять за страх.
Кэтлин взглянула на Шарлотту, словно извиняясь.
– Извините, мисс Питт. Уверена, что бабушка не так непримирима, как может показаться. Мы рады всем людям, если они настроены по-дружески, – и надеюсь, вы тоже сочтете себя нашим другом.
– Я очень бы хотела им быть, – быстро ответила Шарлотта, хватаясь за предоставленный ей шанс. – Это так любезно с вашей стороны, особенно учитывая мои замечания, которые, возможно, не слишком хорошо взвешены, должна признаться. Но у меня имеется склонность говорить то, что я думаю, от всего сердца, не сообразуясь с головой. Мне так понравилась игра этого пианиста, что я бросилась на его защиту, хотя это было совсем не обязательно.
Кэтлин улыбнулась.
– Я очень хорошо вас понимаю, – сказала она тихо, чтобы ее не услышала бабушка. – Он моментально перенес меня в более высокие сферы и заставил думать о благородных вещах. И это заслуга не только композитора, но и исполнителя тоже; он выразил музыкой мои мечты.
– Как хорошо вы это сказали! Я обязательно продолжу наше знакомство, если у меня будет такая возможность, – искренне сказала Шарлотта.
Впрочем, она ни на секунду не забывала о необходимости узнать побольше о Кингсли Блейне. О том, каким он был человеком и действительно ли собирался оставить такую добрую, чувствительную и импульсивную женщину ради Тамар Маколи, зная, во что ему это обойдется. Или же он был просто слаб и, идя на поводу страстей, сам поставил себя в безвыходную ситуацию, не имея сил оставить ни ту, ни другую? Как удивительно, что его любили, и так самозабвенно, обе эти необыкновенные женщины… Он, наверное, был невероятно обаятельным. Необходимость представить его в объективном свете, глазами, не ослепленными любовью, все более возрастала. Может быть, если она попадет в дом Кэтлин О’Нил, то получит возможность поговорить с Проспером Харримором? Лицо у него умное, взгляд проницательный, хотя и настороженный. Кингсли Блейн являлся отцом его внучки… Но Шарлотта понимала, что такого человека нелегко заманить в ловушку и очаровать. Взгляд, брошенный им на Девлина О’Нила, предполагал приязнь, умеющую видеть недостатки. Он, очевидно, смотрит на вещи в менее эмоциональном ключе и обладает способностью быстро распознавать опасность.
Вернулся пианист, и началось второе отделение концерта. Шарлотта ни разу больше не вспомнила о Кингсли Блейне, его семье или смерти Сэмюэла Стаффорда. Страстный, лирический, универсальный голос фортепиано заставил ее забыться и унестись вдаль на крыльях музыки.
Потом О’Нилы и Харриморы вступили в разговор с другими знакомыми. Проспер углубился в дискуссию с человеком, у которого был величественный и важный вид банкира из крупной коммерческой фирмы, а бабушка с огромным вниманием прислушивалась к тому, что говорила ей худая пожилая женщина, пустившаяся в пространную беседу, и не потерпела бы вмешательства в этот разговор. Один раз Шарлотта поймала понимающий, проницательный взгляд Кэтлин и улыбнулась в ответ, но это был один-единственный раз, и Клио с Шарлоттой покинули дом, так с ними и не поговорив.
Мика Драммонд стоял у окна в кабинете и глядел вниз на улицу, где переругивались двое мужчин. Окно было заперто на задвижку из-за порывистого холодного ветра, дождь барабанил в оконную раму и стекал ручьями по стеклу, и он не мог расслышать их голоса. Все сейчас было далеко-далеко от него, все теряло былую важность. Драммонд должен был признаться самому себе, что смерть судьи Стаффорда также тревожит его все меньше с каждым днем. А ведь он должен был принимать ее близко к сердцу. Стаффорд слыл хорошим человеком, совестливым, почтенным, преданным делу. А даже если и не так – ни один порядочный человек не может примириться с убийством. Рассудок говорил Мике, что он должен негодовать; и действительно, часть его сознания восставала против бессмысленности преступления, против посягательства на священный дар жизни, против боли, приносимой смертью…
Но единственное, о чем Драммонд мог сейчас думать, на чем сосредоточивались все силы его ума и души, была Элинор Байэм. Все для него теперь имело ценность только в связи с ней. Он не мог истребить из памяти ее лицо, всегда такое разное… Когда к ней пришла печаль, когда привычный мир для нее исчез и съежился до масштабов меблированных комнат в Мэрилебон и нескольких деловых людей, с которыми ей приходилось поддерживать отношения, лицо ее затуманилось болью и одиночеством. Драммонду страстно хотелось дать ей больше, но при этом он прекрасно понимал, что его желание продиктовано не жалостью. Это слово ему казалось оскорбительным по отношению к Элинор. Для этого она была слишком мужественна, слишком сильно дорожила чувством собственного достоинства, чтобы он дерзнул проникнуться таким интимным и бесцеремонным чувством. Но Мика с болью ощущал, насколько к худшему изменилось ее существование.
Однако самым сильным его желанием была потребность быть с ней, делить с ней свои мысли, озарения, свою привязанность к тому, что он любил. Драммонд воображал, как они вместе идут по широкому полю, вдыхая свежий ветер на рассвете, дующий с моря, и как солнечные лучи пронизывают и разгоняют груду облаков. Зрелище это представлялось настолько прекрасным, что Мика не в силах был сдержать восторга. И тогда он повернулся бы к ней и увидел, что у нее сердце тоже вот-вот разорвется от всей этой красоты. И что в этом взаимном восхищении утонет и растворится одиночество.
