Мы молчали не меньше минуты. Все мои тайные происки отступили во тьму, словно партизаны, скрылись за другими мыслями. Наконец я придумал, что ему сказать:
– Если уж мы говорим как мужчина с мужчиной, а не как врач с пациентом, то мне кажется, вы не должны брать плату за этот час.
Контора моего отца находилась недалеко от колледжа, и раз или два в неделю мы вместе обедали. Мне было неловко видеться с Артуром чаще, чем с Роуз, в особенности потому, что она всегда чувствовала себя исключенной из нашей с отцом компании. Однако факт, если не истина, заключался в том, что Роуз не хотела видеть меня слишком часто. Ее всегда приводили в ужас маменькины сынки, и вот теперь, когда подобный вопрос уже не стоял, она сказала себе: для него будет лучше, если он сам найдет свой путь, или «роль», как она это называла.
Когда выпадала возможность, я встречался с Артуром у него в конторе. Я старался не вспоминать ту ночь, когда прокрался сюда и нашел письма. Чаще всего Артур на некоторое время удалялся в уборную, прежде чем отправиться со мной на ланч, и тогда я испытывал судьбу и свою реакцию, прочитывая одно-два письма за время его отсутствия. У меня не хватило духу украсть все письма, хотя в конце концов я унес их из кабинета на один день и сделал ксерокопии. Я со смущением дожидался, когда Артур признается мне, насколько невыносимой стала его жизнь дома, однако он выражал свое сожаление лишь мимоходом – пожатием плеча, вздохом, тем, что называл жену «твоя мать», как будто бы она только ей и была. Доктор Экрест предупреждал, что мне не следует вмешиваться в прискорбные матримониальные отношения родителей, и ни одному из советов психиатра я не следовал с такой легкостью и непринужденностью. Я с удовольствием отвечал на поцелуи отца при встрече и прощании, жадно кормился сентиментальной тоской его любви ко мне: то была чистейшая отцовская любовь, бездумная и не требующая никаких усилий. Он просил лишь, чтобы я был его сыном. Он едва ли понимал, что я обожаю его. Каждый раз, когда мы отправлялись на ланч, мы говорили только обо мне, но затем, в один из дней в конце ноября, когда я зашел за отцом в контору, он сказал, что решил расстаться с Роуз. Он сидел за столом, положив перед собой руки, словно президент, делающий из Овального кабинета короткое заявление для телевидения. Волосы у него были старательно причесаны, на нем была новая спортивная крутка с широкими отворотами. Он был похож на одного из тех пожилых людей, которые решили сменить имидж. Только это был Артур, и ни один его жест не был до конца свободен от странностей: он выглядел как благодушный слепец, которого одевал кто-то, не очень хорошо с ним знакомый.
– Вчера вечером, – произнес он голосом, в котором смешивались интонации телекомментатора и человека, стоящего одной ногой в могиле, – после двадцати семи лет брака – многие из которых, большинство, Дэвид, почти все из них, были прекрасными – мы с твоей мамой решили, что будет лучше для всех, если мы расстанемся.
Я кивнул, но никак не мог придумать ответ. Глаза отца были устремлены на меня. Мне хотелось помахать перед лицом, как будто отгоняя рой мух-поденок. Высокое пыльное окно у него за спиной было залито лимонным светом. Телефон зазвонил, но он не стал поднимать трубку.
– Пойдем отсюда, – сказал он, поглядев на телефон, и тот перестал звонить.
Мы отправились в гриль-бар в подвале на Вабаш-авеню. В районе, заселенном в основном клерками, людьми интеллектуального труда и бизнесменами, это была самая пролетарская закусочная. Вход больше походил на заброшенный вход в метро. Требовалось спуститься по лестнице с клепаными железными ступеньками, а затем толкнуть ободранную зеленую дверь. Помещение напоминало пещеру, подземную вселенную людей, занятых тяжелым трудом. Выпивка стоила четвертак или тридцать пять центов, у одной только стойки бара могли усесться человек двести. Запах пива смешивался с запахом сосисок; дым от сотни сигарет сливался с паром от дымящихся тарелок. Почти все были в рабочей одежде: фланелевые рубашки с закатанными до локтя рукавами, из-под которых торчали рукава нательной рубахи; куртки на молниях с вышитыми справа на груди именами; ботинки до щиколотки, со стальными носами и с обмотанными вокруг лодыжки шнурками. Мой отец был единственным посетителем в деловом костюме, а я был здесь самый младший.
Мы получили еду на раздаче. Вареная картошка, аппетитная тюрингенская колбаска, горошек и рисовый пудинг. Я нашел маленький свободный стол, а Артур сходил к бару и взял кувшин пива. Когда я снимал тарелки с коричневого пластмассового подноса, то заметил, что у меня трясутся руки.
– Знаешь, – начал Артур, когда мы приступили к еде, – я понятия не имею, как называется это заведение, хотя обедаю здесь почти всю свою жизнь. После введения сухого закона оно называлось «Нижний гриль-бар», а затем его продали, и оно называлось как-то по-другому, только я не помню. Ты заметил, что вывески нет? И некоторые из парней работали здесь еще до того, как я услышал об этой закусочной. Так вот, они тоже понятия не имеют, как она называется. Послушай, я только что вспомнил, как приводил сюда Роуз в первый день нашего знакомства.
Я подцепил на вилку несколько горошин, но не стал класть в рот. Отец вспоминал нечто такое, что шло вразрез с моими воспоминаниями о первой встрече родителей, только я никак не мог припомнить, что именно мне говорили. Майский парад? Пикник?
– Мы никогда не рассказывали тебе об этом, – сказал отец, – но твоя мать первый раз вышла замуж совсем молоденькой девочкой. За богатого молодого человека по имени Карл Кортни, вылитого Уильяма Пауэлла, чванливого, как петух. Они поженились в Филадельфии. Роуз работала по пятьдесят часов в неделю, делая все возможное, чтобы содержать свою безумную мать. Кортни работал часа два от силы, получая денежки от своей матери, старой Вирджинии Кортни, которая владела радиостанций и отличалась весьма реакционными взглядами. Брак был очень короткий, о нем даже нечего сказать. Но я догадываюсь, что Роуз любила мужа, потому что он был бессовестный обманщик, а она с этим мирилась. Примерно через год после свадьбы Кортни получил работу – через матушку – в «Трибьюн», прямо здесь, в Чикаго, и Роуз приехала с ним. Она уже состояла в Коммунистической партии, а Кортни был всего-навсего изоляционист и плейбой, однако она льнула к нему, говоря себе, что, может быть, сумеет его перевоспитать, пока он не начал ходить налево. – Артур посмотрел на свою тарелку, вспомнив, что он вроде как собирался пообедать. Он отрезал кончик тюрингенской колбаски, но затем отложил вилку и сделал большой глоток пива.
– В смысле, изменять с другими женщинами? – уточнил я.
– Ты сам сказал. Секретарши и артистки кордебалета, бездумные женщины без всякого интеллекта. Иногда он являлся домой только для того, чтобы переодеться.
– Господи! – воскликнул я.
Я ощущал какую-то особенную боль за Роуз, словно эта боль постоянно жила внутри меня, но я только сейчас обнаружил ее. Или я всегда знал? Может, это было что-то такое, о чем они говорили, думая, что я сплю? Я вдруг вспомнил, как лежу, развалившись на заднем сиденье одной из наших старых машин, и мы едем ночью на очередные суматошные каникулы, которые случались регулярно, родители переговариваются нервным шепотом, и мать… плачет. Отец выразительно жестикулирует, а я смотрю на его отражение в темном лобовом стекле и… Но тут воспоминание обрывалось, оставались только попытки вспомнить.
