И в отношениях с Хью наступает некий момент, когда женщина сознает, что дело не в поступках, с помощью которых Хью домогается ее, а в том, какой он сам. Он вносит события в реестр: наш десятый обед с паэльей, пятая годовщина, как мы нашли дом, пятая годовщина, как мы подписали бумаги на дом, пятая годовщина, как мы въехали в дом. И так без конца, и так без перерыва, все идет и идет. Мы уже семнадцать лет женаты, а я вынуждена отложить книгу, чтобы поглядеть в серьезные голубые глаза Хью, молча сверлящие меня с другой стороны комнаты, словно пытающиеся докопаться до моей сущности. «Хочешь поговорить?» – спрашиваю я. Но он не хочет. Он хочет «пообщаться». Явившееся из мира «Самодержца обеденного стола»
[13]
и влившееся в общий хор голосов моей жизни, подавляющее и многозначительное молчание Хью обладало для меня глубокой звучностью. И хотя мои отношения с ним постепенно становились ироническими и разрушительными, они все же никогда не приедались по-настоящему. Я никогда не теряла веры, что его ждут великие дела, что он обладает чем-то важным, чему может научить меня.
Я всегда считала, что это Хью бегал за мной, но правда в том, что даже его кембриджские ухаживания страдали неизлечимой неуверенностью. Хью нашел меня после того, как я опубликовала рассказ «Родовые муки» в местном литературном журнале. Журнал печатали синей краской на желтой бумаге, и мой рассказ был таким напыщенным и претенциозным – обычная пустословная чепуха об эгоистичной молодой женщине, умирающей от собственной утонченности и самокопания, – что потом я несколько недель старалась не показываться никому на глаза. Однако Хью умудрился прийти в восторг от моей писанины и разыскал меня. Незнакомый человек, он написал мне официальное письмо и пригласил на дайкири – в моем рассказе героиня дюжинами пила дайкири – в «Паркер-хаус». Мысль о встрече с этим хорошо воспитанным и не замышляющим ничего дурного незнакомцем была слишком соблазнительна, и я явилась в «Паркер-хаус» в черном платье и в бусах из сиреневого стекла. Хью был в двубортном светлом костюме, с экземпляром «Родовых мук», и он бессовестно растягивал слова. Он почувствовал, что я не смогу остаться равнодушной к такому образчику джентльмена-южанина. Он сообщил мне, до какой степени восхищен моим рассказом, спросил, как мне удалось добиться всех этих анемичных, третьесортных эффектов, в общем, устроил мне интервью, в точности как через много лет устроил ты, когда явился к нам с фотокопиями моих рассказов из «Нью-Йоркера». Только тогда я была юной, своенравной девчонкой в отеле с незнакомцем, и через полчаса нашей беседы (и на середине моего второго дайкири, разумеется, совершенно кошмарного напитка) я уже надеялась, что Хью подытожит свои похвалы, предложив заказать номер.
Если бы я знала тогда то, что узнала уже довольно скоро, не потребовалось бы ничего сложного, хватило бы одной моей фразы: «О, Хью, я должна быть с тобой…» – и Хью в ту же секунду стоял бы у стойки администратора, сглатывая слюну с такой силой, что его адамово яблоко дергалось бы, как кукушка в часах. Я понятия не имела о глубине его стеснительности и впечатлительности: в вопросах телесных Хью постоянно требовалось разрешение. Зато, получив разрешение, он мог превратиться в самого настоящего козла, но до того бывал погружен в себя, флиртовал так неуверенно, что закрадывалось сомнение, точно ли за всем этим скрываются требования истинного либидо. Если бы не его привлекательная внешность, Хью был бы совершенно жалок. Все, на что он только был способен, – предоставить себя в чье-то распоряжение, он не мог протянуть руку и взять. Но откуда мне было знать? Потребовались недели размышлений и разочарований, прежде чем я поняла, что если хочу получить Хью, то должна проявить инициативу. И вот на одном знаменитом званом ужине я объявила, зажигая свечи: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Господи, должно быть, я была еще более одинока, чем предполагала. Так увиваться вокруг Хью! Близится первая годовщина нашего развода. И так тому и быть. Мы продали дом, продали десять акров паршивой земли на Миссисипи, которые подарил нам на свадьбу отец Хью, и предстали, словно бродяги, перед судом в Чикаго, лгали сквозь ровные белые зубы судье, чтобы наша история показалась чуть менее запутанной и непристойной. Подружка Хью ждала снаружи, заняв на стоянке два места своим проклятым фургоном, а я кутнула, раскошелившись на такси до аэропорта О’Хара, чтобы как можно быстрее оказаться подальше оттуда.
Развод был неизбежен после того, как не стало дома, – так ветшают и теряются важные документы, если им не отведено места для хранения. Тот большой дом на Дорчестер-авеню обладал магнетизмом домашнего очага, который помогал нам оставаться вместе – пусть даже и в состоянии шаткого равновесия. Там была наша родина, наша космическая станция, ну, ты ведь помнишь магию того дома. Нам так повезло, что мы нашли его, а потому его потеря стала для нас катастрофой, поскольку пришлась на тот период жизни, когда мы нуждались в нем сильнее, чем раньше, нуждались в знакомых деревянных стенах, низких умиротворяющих стонах из старого подвала, в меланжевом полотне неба и ветвей, которое так мирно висело за окном. Дом был краеугольным камнем, прародителем воспоминаний. Он обладал способностью сохранять, оберегать нас, наши жизни, наши обещания. Покинуть этот дом было для нас все равно что для дикого племени покинуть земли предков. Без знакомых дверей, в которые можно выйти, громко хлопнув, ссоры все длились и длились, становясь все серьезнее и желчнее. Ох уж эти ссоры в гостинице, когда в соседнем номере горничные, а в холле собрание Киванис-клуба. Ночные разговоры шепотом в доме моего брата в Мейне. Даже когда брат с семьей уезжал в Бостон и мы, Баттерфилды, на несколько дней оставались одни, мы ходили на цыпочках и переговаривались вполголоса, мыли за собой чашки, не успев допить. Мы стали беженцами без всякой причины, больше интересуясь сутью обвинения, чем наказанием.
Вот это и связывает нас, тебя и меня. Чувство вины. Я подозреваю, что именно поэтому ты считаешь себя вправе общаться со мной, и потому снова разговаривать с тобой кажется мне одновременно естественным и неизбежным. Мы с тобой, как я предполагаю, кармические близнецы. Это ты – ты один – устроил пожар, но кто знает, как бы все обернулось, если бы не посылка с гостинцем от моего двоюродного брата из Калифорнии. Когда пришла его посылка с десятью дозами, десятью дозами по двести пятьдесят микрограмм фармацевтически чистого ЛСД… Да, насколько я помню, все мы были взволнованы и ощущали свою исключительность. Нам всем давно уже было любопытно – нет, даже больше: все мы давно считали своим долгом попробовать его. Единственная беда – было страшно покупать наркотик у какого-нибудь сумасшедшего с улицы, у какого-нибудь чокнутого подростка, способного с тем же успехом продать нам стрихнин или конский транквилизатор. Однако с подлинным товаром на руках – жутким образом благословленные получить его прямо из лаборатории – мы были готовы. Это был мой кузен, мое письмо, и посылка была адресована мне. Однако мы все вместе обсудили и решили, что будет лучше – вызовет меньше разногласий, будет не так странно и исключительно, – если примем наркотик всей семьей. Мы были готовы узнать нечто чудесное и преображающее, и, как мне кажется, наше желание оставаться семьей было настолько сильно, что мы захотели испытать приход вместе.
