– Тебя бы выгнали. Тут, наверное, нельзя рисовать. Разве что иконы.
– У тебя был очень иконический лик. Я бы сказал, что спутал.
– Ох уж мне твои комплименты с двойным дном! Кстати, одна моя подруга сюда ездила креститься. Я вот думаю – может, мне тоже?
– Давай-давай. Это сейчас не менее модно, чем мобила, но гораздо дешевле. Опять же, среди священников стало много молоденьких и симпатичных…
– Да ну тебя.
Юрьев монастырь закрыт, но проходящая мимо тетка показывает нам лаз, которым пользуются местные художники, чтобы забираться внутрь.
– Я рассказала Саше твою историю про девочку, которая цитировала фильм «Красотка». Он сказал, что не заплатил бы за меня триста баксов. А ты бы заплатил?
– Я бы заплатил триста пятьдесят.
– Ты свинья. – Она останавливается, глаза полыхают гневом. – Я думала, ты скажешь…
– А какого хрена я должен что-то говорить, а? Твой мужик, с которым ты живешь уже больше года, о котором ты вечно повествуешь с эдаким придыханием, говорит, что не заплатил бы триста баксов за ночь с тобой! Это, значит, не свинство? Это значит «Сашенька», да?
– Ты дурак, ты ничего не понимаешь!
Она садится в траву и плачет.
– Мог бы быть хоть один человек, который сказал бы мне… хотя бы в таком месте…
Подошедший к колонке мужик в плавках косится на нас. На его месте я бы подумал, что мы репетируем кино: она очень красиво всхлипывает среди невидимых стрекочущих кузнечиков и каких-то высоких стеблей с желтыми цветками.
– Ладно, перестань. Извини. Меня ведь тоже мучает, что я опять уезжаю.
Мы подходим к колонке, ждем, пока мужик наберет свои ведра. Эх, как давно я не пил из колонок! А раньше знал все колонки в нашем городке. Лето, провинциальная банда пацанов на велосипедах – «Эй, я видал классное гороховое поле за Слободой, айда?» – «Погнали! Только сначала на колонку, пить охота ужасно!» – «А там как раз по дороге колонка, у моста». Дзинь-дзинь! «Я буду до-олго гнать велосипе-ед!» – напевали девчонки, подскакивая на багажниках… А сейчас – тихо и жарко, только кузнечики да шуршанье травы на ветру.
– Я хочу туда!
Она показывает на колокольню.
– Там закрыто, видишь.
– Всё равно. Вон лестница стоит, пойдем залезем.
Подойдя ближе, видим, что лестница упирается верхним концом в голую белую стену.
– Полезешь? – ехидничаю я. – Ладно, пойдем человеческими путями.
Мы перелезаем через загородку на входе и шагаем вверх по замусоренным ступеням. На самой верхней площадке несколько запачканных известкой мужиков хохочут, рассказывая друг другу матерные анекдоты. Один из них, бородатый, подскакивает к нам.
– Сюда нельзя! Только с разрешения батюшки настоятеля!
– Мы только посмотреть… – Она выглядывает из-за моего плеча: волосы распущены, взгляд «дядя-дай-конфету».
– Нельзя, – повторяет мужик.
Я смотрю на него в упор. Америка научила меня какой-то наглости, связанной – как бы это покрасивей? – с чувством собственного достоинства отдельно взятого индивидуума. К тому же, черт побери, я в этом городе родился! Так что я смотрю на него с видом человека, который мог бы и не бриться сегодня утром (о как опять длинно на русском а там бы сказал просто смотришь по-доброму и мысленно произносишь fuck you и это так легко представить первый ударный звук будто открываешь баночное пиво а потом низкое ю-е эдакая отрыжка a la jim morrison…).
– Пять минут. Потом мы сразу уйдем.
– Ладно. – Бородатый подмигивает мне и возвращается к своей компании.
Мы подходим к перилам. Внизу – белые стены, деревья и широко разлившийся в этом месте, спокойный Волхов. Эта ее фотография оказалась потом засвеченной.
Спускаемся обратно. Под самыми стенами – маленький пляж с десятком народу. Здесь совсем не ощущается течения.
– А ты когда-нибудь пробовала в воде? – Я подплываю и обнимаю ее.
– Не говори так. У тебя интонация, как у одного моего бывшего… Противно звучит.
– Ну извини. Просто я тоже пробую разные маски. Пойдем на берег, пора уже.
– Тут неудобно выходить, камни…
– Держись, я тебя вынесу.
На берегу она оглядывается: местный народ, спокойный и даже какой-то пришибленный, не особенно интересуется приезжими.
– Подержать полотенце?
– Да не надо, я и так могу.
Она скидывает бретельки купальника, поднимает с земли майку, не спеша надевает. Встряхивает мокрыми волосами.
– Эффектно. Но, по-моему, никто, кроме меня, не успел оценить.
– Да нет, вон там мальчик глазки вылупил. Сейчас его девочка надает ему по шее…
Она вдруг крепко-крепко прижимается ко мне.
– Ты чего?
– Прощаюсь с тобой.
– Но я же здесь, и буду с тобой еще две недели.
– Я прощаюсь заранее, чтобы не ныть потом, в последние дни. Хотя всё равно ведь буду ныть.
По дороге к вокзалу я покупаю ей валдайский колокольчик. «Ура, теперь у меня тоже есть!» – веселится она, позванивая двумя колокольчиками, новым валдайским и тем маленьким на браслете, что я привез из Пенсильвании. Колокольчики, распущенные волосы, длинная свободная юбка – сейчас она выглядит замечательной славянской хипповкой, совсем не такой, какой бывает в Питере с его метро, трамваями, рекламами и этими рожами в барах…
В электричке она засыпает. А я гляжу в окно – и радуюсь, что еду не на машине. Есть такая особая прелесть в электричках, которая недоступна в автомобиле и которую я почти уже забыл в Америке. Эта прелесть – смотреть в окно. Да-да, в машине тоже есть стекла. Но в электричке или в поезде можно сидеть непосредственно перед окном и смотреть во все стороны, а не только на дорогу, как это чаще всего получается в машине. В электричке вообще ничего не знаешь о дороге; это как бы дом с окном, который перемещается. Можно даже сесть спиной, а не лицом по ходу движения, и смотреть на остающиеся позади деревья, а не на те, что бегут навстречу. Так и сижу я сейчас, рядом с симпатичной усталой девушкой, которая спит, положив голову мне на колени. Сижу и смотрю на убегающие деревья. И на тихую реку ее волос, перехваченную деревянным мостиком заколки, что так похож на мост через Волхов, с которого мы бросили монетки, «чтобы вернуться».
Мы вернемся, только порознь. Через год она приедет в Новгород креститься. А через два года, стоя на том же мостике, я напишу трехстишие про туман на обоих берегах. Его опубликуют на английском и японском в самой читаемой токийской газете Mainichi Shimbun под заголовком «Международный конкурс хайку. Второе место». Первое займут другие три строчки, написанные женой какого-то дипломата. Про птиц, летящих домой.
