— Глеб Сергеевич, — сказал Гермес. — Боюсь, вам надо сделать выбор. Я понимаю, что Оленька обижена на отца и на судьбу, но я для Оли сделал всё, чего требовал моральный долг. Предпринимать что-либо сверх этого у меня уже нет желания, ибо Оленька считает меня чудовищем. О’кей, я приму это без возражений. Но вы, Глеб, должны определиться. Либо вы с Олей, и тогда я злодей и Король-Чума, либо вы со мной, но тогда я ваш босс и обычный человек, а Оля вам никто.
— Почему я должен с ней порвать? — хрипло спросил Глеб.
— Не заставляйте меня проговаривать самоочевидные вещи, — уже с раздражением заявил Гермес. — Как мы с вами сработаемся, если она будет петь вам в уши: он убийца, он дьявол!.. Я предлагаю успешную жизнь и прошу от вас сравнительно небольшую плату: расстаньтесь с подругой, которая мне — простите, Оля, — неприятна. Или она, или я.
— А если я этого не сделаю?
— Тогда я вас уволю, — твёрдо произнёс Гермес. — Завтра же.
— Неужели нельзя найти компромисс? — жалко спросил Глеб.
— Нельзя. Если вы не порвёте с Олей, вы начнёте действовать против меня. Мне нужен способ нейтрализовать вас. Я дам вам мотив — месть за увольнение. Наличие у вас этого мотива дискредитирует ваши обвинения в том, что я сгубил Гурвича или похитил протоколы.
— Вы откровенны… — проскрипел Глеб. — Значит, Орли права?
— Это не важно. Я опасаюсь не приговора, а дрязг следствия.
— Он боится дрязг куда больше приговора, — нагло и смело сказала Орли. — От приговора он отвертится, откупится, а вот дрязги и шумиха расстроят его сделку с правительством по продаже «ДиКСи».
Гермес положил ладони на столешницу и поднялся.
— Господа, благодарю за вечер, — отсёк он дальнейшее общение.
— Простите, Александр Давидович, но Орли мне дороже «ДиКСи», — не вставая, тихо произнёс Глеб. — Я останусь с ней.
— Не за что перед ним извиняться, — торжествующе заявила Орли.
35
Похоже, что из «Балчуга» Глеб бежал, как с места катастрофы. Он даже не понял, каким образом оказался на другом берегу Москвы-реки на Кремлёвской набережной, прямо под Кремлём. Хоровод башен и стен проехал над Глебом, будто Кремль вращался. В чёрном и пустом небе метался невидимый ледяной ветер. Вокруг была та образцовая и статусная Москва, которая могла оправдать всё на свете. Та самая Москва, классическая, надменная и вечная, ради которой жертвовали всем. Два часа назад ворота в неё наконец-то приоткрылись для Глеба — а Глеб вдруг захлопнул их, и захлопнул совсем не с той стороны. Он и сам ошалел от того, что сделал. Орли держалась за локоть Глеба и еле поспевала, часто щёлкая каблучками по асфальту.
— Глеба… — задыхаясь, произнесла она. — Глебушка… Спасибо тебе, милый мой… Я не верила в тебя…
Но Глеб сейчас и не думал об Орли.
Улица пересекала Москву-реку изящным и замедленным прыжком Большого Каменного моста. Над фонарями Берсеневской набережной по обеим сторонам портика Театра эстрады сияли прямоугольные и многооконные бастионы. Над левым, будто нимб, парило блистающее рекламное кольцо «Мерседеса». За правым, как пучок лампочек, светились сусальные куполочки старинной церковки. Москва была пылающая, горящая, оперная, словно пиар-проект самой себя.
— Глеба, погоди, — просила сзади Орли. — Мне надо сказать тебе… Меня всегда предавали… Если у человека появлялся выбор между мною и какими-нибудь благами жизни, то человек всегда выбирал эти блага и бросал меня, предавал, оставлял… Ты первый, кто не предал…
— А ты всегда выбирала человека, у которого должны появиться блага? — хрипло спросил Глеб, не оборачиваясь.
Орли заплакала.
Впереди из темноты ночи выдвинулась гигантская белая глыба храма Христа Спасителя — будто медленно выступил боевой слон в золотых доспехах. Храм точно клубился арками и сводами, его словно пучило от избыточной архитектурной мускулатуры. Новогодняя иллюминация просторной площади заменяла цветные плюмажи.
— Ну что же делать, Глеба? — плакала Орли. — Я выбирала того, кто сильный, кто побеждает, у кого будущее… Зачем же связываться с лузерами, с неудачниками?.. Как их можно полюбить?..
На стрелке Москвы-реки и Водоотводного канала в перекрестье прожекторных лучей вздымался исполинский идол Петра Великого. Этот Пётр не смог бы, перешагивая через дома, гнаться за Глебом по Москве, как Медный Всадник скакал за Евгением по Петербургу. Этот Пётр скорее походил на башню Саурона из «Властелина Колец».
Глеб остановился.
— Я не виню тебя, Орлик, — сказал он. — Я всё понимаю. Просто мне горько… Я ведь имею право на эту горечь…
— Ты молодец! — быстро заговорила Орли, но Глеб, не слушая её, пошагал дальше и повернул в закоулки Арбата, будто хотел укрыться от всевидящего ока Петра-Саурона.
Вокруг мельтешили особняки, церковки, деревья, крылечки на три ступеньки и портики с толстыми колоннами и кудрявыми капителями, оштукатуренные ограды с арками, блестящие в темноте лимузины, еле втиснутые хозяевами в тупички… Глеб и Орли пробирались здесь, как сквозь проходы между шкафами в мебельном магазине.
Когда-то давно Глеб исходил здесь всё вдоль и поперёк, потому что москвичу положено знать и любить эти переулочки, восхищаться ими, негодовать, что их наполовину снесли. Глебу, новичку в столице, хотелось присвоить чужую память, чтобы легче было укорениться и освоиться в городе, который его только имел, ничего не давая взамен, кроме обещаний. Теперь обещания начали сбываться… Как вдруг появилась Орли и всё разрушила, хотя желала того же самого.
— Ты ему сказал всё в лицо, как по щекам отхлестал! — горячо говорила сзади Орли. — Нужно мужество, чтобы так сказать! Никто и никогда за меня так не вступался! Я так люблю тебя, Глебушка!..
Они выбрались на узкую, неровную и нарядную Остоженку, всю завешанную проводами, гирляндами и рекламными растяжками. Цветной строй домов растрескался чёрными щелями переулков.
Слева в прогале мелькнул купол Зачатьевского монастыря. Схима и зачатие были противоположны друг другу, а тут как-то уживались. Зачатие без греха было чем-то сродни греху без зачатия, и здесь, в фешенебельно-скромных кварталах Арбата, Непорочная Дева казалась покровительницей порочных дев. Глеба всегда влекло это московское великосветское искусство пафос — но-подлого и развратно-елейного, когда объектом интереса становится чужое зачатие, когда можно в одном месте и поебаться, и покаяться. Смиренная обитель очень ловко уместилась не в лесах за Йошкар-Олой или Нарьян-Маром, а на язычке Лисички, готовой скушать Колобка. Здесь литургией умело замещали оргию, спасая души истеблишмента, а не гегемона. Глеб давно желал этой московской сладости: в мире подстав и не за свой счёт оказаться вдруг сразу и правым, и богатым.
— Я знаю, ты всё сможешь! — твердила в спину Глебу Орли. — Ты всё преодолеешь! Ты упрямый, умелый, решительный! То, что сегодня ты потерял, ты потом наверстаешь, а поступок с тобой уже навсегда! Другие не осмелятся сделать такой выбор, какой ты сделал сейчас!..
