— Товарищ командир, спасибо вам за раненых! Почти всех довезли. Вам бы на перевязку, я категорически настаиваю, и отдохнуть, на вас вовсе лица нет…
Кирилл, борясь со слабостью и тошнотой, начал было спорить, но затем вынужден был признать правоту капитана. Если загноятся раны, он ничего путного сделать не сможет, сляжет с температурой — и все, кранты всему их неначавшемуся прорыву…
Госпиталь располагался на противоположном конце улицы, в здании бывшей городской больницы, куда Кирилл дошел вместе с военврачом. Капитан толкнул обшарпанную дверь, пропустил вперед парня, на которого немедленно обрушился целый водопад запахов. Нет, не запахов — вони, даже — воней, хотя, конечно, такого слова попросту не существует в природе. Хотя, пожалуй, и следовало бы придумать, как раз для таких вот случаев. Потому что этих, гм, запахов было слишком много, но они отчего-то не смешивались, существуя как бы каждый по отдельности, и определить, какой из них был кошмарнее, казалось просто невозможным. Кисловатый запах давно не мытых, грязных и потных тел, железистый — крови, сладковатый гнойный, запах обгорелого человеческого мяса — тоже сладковатый, но совсем другой, и какой из них тошнотворнее, не поймешь. И еще неизменный запах карболки, изо всех местных «ароматов» наиболее приятный, хотя в детстве, когда он разок попал в инфекционную больницу, его от карболки не то что тошнило, а просто выворачивало наизнанку. Оххх… да, такого он еще не видел за все свои игры-бои… точнее, не ощущал. Там, возле подбитого танка, после гибели санинструктора его вырвало, сейчас он такого позволить себе не мог. Хотя и очень хотелось, если честно…
Искоса взглянув на него, врач торопливо потянул за рукав здоровой руки:
— Идемте за мной, товарищ майор…
Капитан привел его в относительно чистую перевязочную и сдал с рук на руки немолодой медсестре с совершенно пустыми от усталости глазами, которая споро обработала и перевязала рану и ожог. Никаких книжно-киношных штампов в духе «потерпи, милый» или «вот сейчас будет немножечко больно» не произносилось — человек просто выполнил свою работу, автоматически, словно робот. Не от врожденной жестокости, разумеется, просто от смертельной усталости и немыслимой нагрузки последних дней…
Больно, между прочим, и на самом деле было, особенно когда она снимала (отдирала, скорее) плохо отмоченные, присохшие за сутки повязки, и разок Кирилл даже сдавленно вскрикнул, до крови прокусив губу. Хотя и прекрасно понимал, что кроме него, женщине сегодня предстоит оказать помощь еще не одному десятку, если не сотне, раненых и обожженных страдальцев.
— Посидите минуток пять, товарищ лейтенант, в себя придите. А потом ступайте на воздух, незачем вам все это нюхать. Да и помещение потребуется, сейчас станем ваших разгружать. Да, и порошок примите, вот вода запить, — таким же равнодушно-усталым, как и взгляд, голосом сообщила медсестра. И молча вышла из перевязочной, прикрыв за собой хлипкую дверь.
«Товарищ лейтенант», ну конечно! Видела петлички-то во время перевязки! Блин… Превозмогая боль и слабость, парень оправился, скрыв под отворотами комбинезона ворот гимнастерки. С трудом поднявшись, вышел в коридор, собираясь выйти на улицу. Сестричка права, незачем ему все это… нюхать…
— Ну, шансов у него примерно процентов сорок. Организм здоровый, должен выкарабкаться…
Кирилл повернул голову. Из дальнего конца короткого коридора приближался врач, пожилая женщина в очках и с небольшими усиками над верхней губой. Она разговаривала со своим, по всей видимости, помощником, совсем юным доктором; на вид доктор тянул лет на семнадцать, но из-под халата виднелся уголок воротника гимнастерки — видимо, вылез, а врач не поправил, либо не заметил, либо не до того было. А на воротничке — петлицы с капитанскими нашивками. Капитан медицинской службы, надо же!
— Легкое, конечно, пробито, и контузия ребра, но если жить захочет, выживет…
Она заметила Кирилла, шагнула навстречу:
— Голубчик, вы что-то хотели?
От этого слова «голубчик» на мгновение повеяло чем-то домашним, даже детским: помнится, когда он был маленький, его участковый врач так называла всех, и детей, и их родителей. Кто его знает, как там это происходило у других, но когда простуженный Кирюшка, лежа в постели, приоткрывал один глаз и видел Зинаиду Михайловну — надо же, даже имя вспомнилось, — когда она клала ему на лоб прохладную руку и говорила протяжно: «Голубчик, ну, и что же это ты?», он сразу чувствовал себя много лучше, и страх, который порой одолевал его, когда он был совсем маленьким, страх, что он вдруг может вот так вот взять и умереть, сразу отступал, бежал позорно, и мальчик сразу понимал, что все будет в порядке, что он непременно поправится и что все в его жизни будет хорошо.
Теплая волна откуда-то из самого нутра поднялась к сердцу, а потом… потом его взгляд ненароком упал на руки женщины и на ее фартук, надетый поверх халата. Рукава халата в буквальном смысле были по локоть в крови — видимо, военврач не успела сменить халат после операции или просто не осталось уже запасных. Да и моющийся прорезиненный фартук был обильно покрыт красными, бурыми и уже почти коричневыми пятнами… Вдобавок ко всему где-то совсем рядом начала надсадно гудеть муха. Муха? В мае месяце? Хотя здесь для мух просто пир горой, конечно…
Его снова замутило.
Военврач кивнула своему помощнику. Тот сделал шаг вперед, готовый, видимо, подхватить Кирилла, если тот вдруг начнет терять сознание, и парень постарался взять себя в руки. В этот момент входная дверь распахнулась, и раздался чей-то грубый голос:
— Эй, медицина, так что, новеньких разгружать? Недавно приехали, вон, товарищ майор и привез…
— Разгружать, и на сортировку, — последнее относилось уже к молоденькому помощнику в капитанском чине. Затем военврач обратилась к тому, что стоял в дверном проеме.
— Много еще?
Тот, видимо, просто кивнул, потому что ответа не последовало.
— Хорошо, давайте. Если вы, голубчик, — снова обратилась она к Кириллу, — ничего не хотите, то уж простите, работы непочатый край. А вам следует немедленно выйти на воздух и подышать. Посидите где-нибудь в тенечке, придите в себя. Вон какой вы бледный…
Кирилл кивнул, направляясь к выходу.
Справа протяжно стонали. Слева раненый в окровавленном х/б бубнил себе под нос нечто непонятное, а стоящая перед ним на коленях медсестричка, совсем молоденькая, то и дело вытирала его лицо влажным ватным тампоном. Кто-то на одной ноте просил пить. Откуда-то из глубины госпиталя покричали, прося пилу — видимо, собирались делать ампутацию…
Кирилла вновь передернуло. Господи, лучше — и куда проще! — идти в атаку с пехотой или вдыхать запах горячего масла и соляры, ведя свой танк навстречу немецким пушкам и понимая, что тебя могут подбить в любой момент. Честное слово, лучше! Или даже вовсе гореть вместе с танком, чем вот так вот, в крови, грязи, гное! Среди безнадежных, которым надо хотя бы постараться внушить хоть какую-то надежду, понимая при этом, что ее, этой самой надежды, нет и быть не может… Среди тех, кто мучается от жажды и кому нельзя пить, поскольку кишечник пробит пулей или разорван осколком… Среди тех, кому отрезаешь руки и ноги, спасая жизнь, и кто может в порыве отчаяния проклясть тебя, потому что именно ты превращаешь его в инвалида, и это превращение — уже навсегда…
