Сутулый длиннорукий отморозок Кича на воле работал на Чемберлена и считал себя поэтому слишком деловым.
— Отсохни, клоун. Не про твою честь конфетка.
— Ты как меня назвал?! Ты чего гонишь?! Да я…
Тебе всегда казалось, что эту крысу главный московский авторитет сдал сам — для собственного душевного спокойствия.
— Отсохни, сказал. Тебе не обломится.
— Еще глянем, кому первым…
От разговора хотелось вымыть рот с мылом.
— Кича, ты главное уясни: эту клумбу я под себя окучиваю. Влезешь наперед — под нары закатаю. Вместе с Бузой, твоей шестеркой. Ты меня знаешь. Доступно? Или для памяти на черепушке пропечатать?
— Казеру не понравится, что ты бучу поднимаешь, — осторожно заметил Лось, один из троих корешей, когда Кича, от злости потерявший дар речи, ушел к забору локалки.
Казер «держал» зону.
— Знаю. С Казером я сам перетру. А этот не меня одного достал. На перо попадет — воздух чище станет. Все, завязывай, Лось. Пошли.
Ты вписался за нее тогда, Меняла, почему? Потому что она смотрела на тебя, говорила с тобой без той брезгливой жалости с примесью страха, с которой смотрит вольный на зэка?
Казера повеселила романтическая история. Бузе и Киче велели уняться. К марту вся зона знала, что Серега Меняла крутит любовь с докторшей из областной больницы. Расконвойные зэки, работающие там санитарами, подобострастно улыбаясь, предлагали передать от тебя приветы, а когда ты огрызался, понимающе кивали: мол, женщину нужно держать в ежовых рукавицах…
Тебя это бесило, Меняла, но в глубине души ты постепенно привык называть ее — моя…
В начале апреля тебя, которого сроду никто не навещал на зоне, вдруг вызвали на краткосрочное свидание. Ты нервничал, так и эдак прикидывая, зачем она могла прийти и о чем с ней говорить — но говорить тебе и не пришлось. Не дали.
— Я в этом поселке родилась, всю жизнь живу, — она раздраженно теребила ремешок сумки. — Люди здесь меня с детства знают. А последний месяц как неприкасаемая! Половина жалеет, половина боится. А все потому, что какой-то, простите, Казер меня чуть ли не продал своему подручному Меняле! Объясните, что происходит?
— Вы не… так вышло. Через полгода я откинусь, уеду, и кипеж утихнет. А пока как-нибудь так…
— Великолепно. Вы, Сергей Витальевич, без меня меня женили.
— Можно просто Сергей, без отчества, — буркнул ты, не придумав ничего лучшего.
Она смотрела в упор. Она совершенно не боялась тебя, Меняла. Помнишь, как трудно было выдержать тот ищущий, пытливый взгляд?
— Алена, — после паузы отозвалась она тоном ниже. — В конце концов, хорошее всегда можно найти. На рынке обвешивать перестали… А почему «Меняла»? Вы ростовщик?
— Нет. Я умею изменять мир.
Ты ответил чистую правду. Она засмеялась, сочтя это шуткой.
Вы проговорили все отпущенные вам четыре часа. Помнишь, о чем? Нет — слова были не важны. Она улыбалась, уходя, и ты прекрасно знал, что никуда бы от нее не уехал.
Тебе хотелось изменить для нее мир, да, Меняла?
* * *
Калининград, остров Кнайпхоф, Кафедральный собор,
23 сентября, среда, 23.18
Солнце давно село, и на звоннице царила зябкая темень. Совсем не место было тут настоятелю, разменявшему уже седьмой десяток. Впрочем, на такие мелочи, как пронизывающий осенний холод, отец Михаил давно научился не обращать внимания. До сих пор слишком хорошо помнился холод души, безразличие к делу, которому он посвятил себя, исподволь настигшее однажды.
На середине жизненного пути отец Михаил утратил веру.
Иерусалим, Валаам не вернули ему покоя; в Забытой Пустыни Михаил задержался на месяц.
— Я наблюдал за тобой, — по истечении этого срока сказал старец Никодим. — Ты не молишься. Ты требуешь: дай, Господи, дай! Мне! А за что дай? Почему именно тебе?
Выцветшие глаза смотрели строго. Старец говорил чистую правду.
— Попробуй что-нибудь сделать, не ожидая благодарности, — проговорил Никодим мягче. — Ни божеской, ни человеческой. Попробуй.
Михаил попробовал.
С тех пор прошло много лет, он стал настоятелем собора в родном Калининграде, открыл под патронажем церкви два детских дома и никогда не забывал те слова. Для Забытой Пустыни отец Михаил сделал бы что угодно — тем более такую малость.
Пора. Время.
Он раскачал языки колоколов, и хрустальные переливы звона поплыли в непроглядное небо.
* * *
Станция «Спортивная», Московский метрополитен,
23 сентября, среда, 23.18
Пакет с сахарным песком с отчетливым шлепком ударился о лобовое стекло тормозящего у платформы состава, вызвав долгий отчаянный гудок. Ждавшие поезда люди невольно шарахнулись назад от края перрона. Мужчина, который бросил пакет, быстрым шагом направился прочь. Вслед ему понесся град ругательств, поезд загудел вновь, кто-то громко потребовал полицию — но остановить уходящего не решился никто.
Отец Алексей, со стороны наблюдавший за происходящим, перекрестился и пошел догонять.
— Никто не пострадал, — сказал Сергей, когда поезд вез их в сторону центра. — Это же не бомба. Не веришь?
— Верю, — Алексей перебирал четки.
— Ну, как угодно.
Оба молчали. Поезд с лязгом остановился у станции, нервные усталые пассажиры второпях занимали свободные места на скамейках. Углядев священника в рясе, загоготала компания подростков в углу вагона.
— Сергей… ты сказал, Великим Домам уже нечего тебе предложить.
— И?
— «Уже»? Я ведь рассказывал. Они, конечно, не поскупились бы, но они нелюди. И использовали бы твой талант против человечества.
— Помню, — Виноградов ссутулился, словно от холода. — Еще ты мне рассказывал про магию. Если бы их магия спасла мою жену, чихал бы я на человечество. Если бы ее спас ты… но если все опоздали, то тебе хоть было не наплевать на нас с ней… Поэтому я и решил: раз уж быть козырной картой, то лучше твоей. А ты ждал от меня другого?
— Господи, помоги, — с болью прошептал священник. — Ты не козырь и не разменная монета! Забытая Пустынь не воюет! Мы следим за соблюдением договоров, мы храним мир… Неужели ты с самого начала так думал?
Растерянное искреннее изумление переполняло ответный взгляд геоманта.
— Тогда… тогда зачем я тебе сдался?!
Помнишь, Меняла? Странное дело: если впереди три года, ждать куда легче, чем когда осталось три месяца.
