– А если они настоящей гранатой сюда стрельнут? – опасливо спросил Бен.
– Не должны. – Максуд покрутил головой. – Чтобы запустить боевой снаряд из подстволки, им сначала надо запросить начальство. Это ведь действия по инструкции четыре дробь шесть. Запрос надо обосновать. Пока то, пока се, а нас уже и след простыл. К тому же здесь уклон крутой, граната взорвется на эскалаторе.
Бенджамиль, осторожно шедший за Максудом, вздохнул. Сверху опять застучал автомат.
– Суки, шаяз стопы, – зло пробормотал Макс. – Стреляйте сколько влезет.
Фонарик осветил угол стены и границу мозаичной площадки, дальше чернел провал. Максуд подошел к самому краю, присел и ловко спрыгнул вниз. По тому, как быстро его каблуки стукнулись о пол, Бен понял, что провал совсем неглубокий. Он тоже подошел к краю.
– Прыгай сюда, – сказал снизу Максуд, он сидел на корточках, и свет его фонарика сосредоточенно бегал по керамической плитке. – Присядь-ка на всякий случай, мало ли чего. Береженого, знаешь…
Бенджамиль послушно спустился вниз и присел возле стены. В бледном отсвете Максова фонаря он видел толстую металлическую рельсу, покрытую грязно-оранжевым налетом. Внезапно до него дошло.
– Макс, – позвал он шепотом. – Это что, железная дорога?
– Вроде того, – отозвался Максуд. – Только под землей. Метро называется. По ней лет двести никто не ездил… О!
Он положил пистолет на пол, отделил от стены одну из плиток и сунул руку в образовавшуюся нишу. Из ниши Максуд одну за другой извлек три массивные полумаски, похожие на плавательные. Одну маску он сразу вернул в тайник, вторую пристроил себе на лоб, а третью протянул Бенджамилю.
– Что это? – спросил Бен.
– Низкочастотная маска с прожектором и газовым фильтром. – Максуд подобрался к Мэю и помог приладить прибор на лицо.
– Я ничего не вижу, – обеспокоенно сказал Бен.
– Вот здесь выключатель. – Максуд нажал на рамку.
Удивленный Бенджамиль моргнул и увидел перед собой озабоченное лицо фатара, а за ним свод и серые стены тоннеля. Картинка была отчетливой и резкой, разве что несколько блекловатой, будто бы сумеречной. Максуд надел свою маску и показал Бену, как можно вытянуть и вставить в рот газовый фильтр.
– На тот случай, если стопари захотят пустить в тоннель отраву, – пояснил он, показывая пальцем наверх. – Когда почувствуешь запах кийса… Черт, не знаю, как сказать… Короче, когда я скажу, сунешь эту штуку в рот.
Наверху опять зашипело и бу́хнуло, на этот раз громче и мощнее. С потолка посыпалась штукатурка, обломки плитки запрыгали по полу. Через секунду бу́хнуло вторично, потом еще раз и еще.
– Валим отсюда, – сказал Макс, поправляя маску. – А то и правда бульдосы под землю полезут.
Они встали и, пригибаясь, поспешно двинулись в глубь тоннеля. Звуки хорошо распространяются в закрытом каменном пространстве, и Бену все казалось, будто гранаты, вышибая из стен эхо, рвутся прямо за его спиной. Но минут через пять стопы решили, что со своей задачей они справились, канонада стала реже, потом утихла совсем, и стало слышно, как скрипят камушки под подошвами двух пар ботинок.
Пол сбоку от линии был достаточно ровным, и, шагая вдоль железнодорожного полотна, Бенджамиль глядел не столько под ноги, сколько по сторонам. Метро напоминало канализационную трубу, по которой Мучи вел Бена сегодня утром, но было куда грандиознее. Вроде те же стены из серого бетона с неровно очерченными швами, с непонятной, наполовину стершейся разметкой, а чувствовалось, что построено все это для чего-то значимого и серьезного. Хотя, может быть, говнопровод как раз и есть самая значимая и серьезная коммуникация гигаполиса? Интересно, что бы сказал на эту тему бывший приятель Господа Бога? И Бенджамиль, рискуя упасть, поднимал глаза к выгибающемуся дугой серому своду. Настоящий храм цивилизации. Вдоль стен пучки толстенных проводов, лампы через каждые десять шагов, когда-то они излучали холодный голубоватый свет, а теперь висят, серые и безжизненные. Бенджамиль представил себе перроны, забитые людьми, гомон и толкотню, запах нагретого металла. И поезда, быстрые, как молния. Может, не такие быстрые, как тубвей, но достаточно быстрые для того, чтобы висящие на стенах фонари расплывались в одну неоновую линию, со страшной скоростью летящую в темноте туннеля.
– Макс! Эй, Макс! – позвал Бенджамиль. – Ты здорово водишь машину.
– Ага, – откликнулся Максуд. – Уличные гонки – хорошая школа. Если не свернешь шею, то станешь гонщиком.
– Макс!
– Чего?
– Помнишь, ты говорил, что был в белом буфере с переводчиком и на машине?
– Ну да, на машине.
– А куда девались машина и переводчик?
– Машина сгорела, – чуть помедлив, сказал Максуд.
– А переводчик?
– Переводчик слишком много о себе понимал…
– И что?
– Я его застрелил.
Под серым полукругом свода повисло неловкое молчание, нарушаемое только звуком шагов. Потом Бен, кашлянув, сказал:
– Мда. – И, помолчав с минуту, добавил: – Ты мне про Бентли хотел рассказать.
Глава 16
Максуд утверждал, что расстояние между любыми станциями метро всегда одно и то же и что переход от одной к другой обычно занимает полчаса. Бенджамиль насчитал четыре станции. Они походили друг на друга, как бывают похожи близкие родственники. Однообразно широкие перроны были удручающе пустынны, а уходившие наверх бесконечные лестницы походили на хоботы впавших в летаргию слонов. Здесь все дышало тленом и величием: нескончаемые ленты заржавленных рельсов, по которым уже двести лет не ездили вагоны, километры кабелей, по которым давно не бежал электрический ток, мертвые глазницы светильников.
Случайные путники шагали под гулкими сводами, вопиюще неуместные в этом фараоновом склепе, и их голоса, звонко отражаясь от стен, утихали где-то в глубине тоннеля. Говорили о жутковатом и загадочном Сити. Вернее, говорил в основном Максуд. Иногда Бенджамиль спрашивал, а его фатар отвечал, но большей частью Бен молчал и слушал. За полгода пребывания в должности личного переводчика Ху-Ху он узнал о Сити в десять раз больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. За два часа подземного путешествия он узнал в десять раз больше, чем за все время работы на мастера Ху-Ху.
Кое о чем Максуд предпочитал не распространяться, о чем-то рассказывал подробно и с охотой. Временами Мэй думал, что хорошо понимает, о чем идет речь, а временами беседа переходила в область туманных полунамеков, и ему начинало казаться, что он понимает еще меньше, чем вначале. Порою отдельные слова, фразы, понятия вдруг приобретали для Бенджамиля совсем иной смыл, складывались, как элементы мозаики, и ему хотелось с размаху хлопнуть себя по лбу.
Максуд все время говорил на арси, и, слушая живой язык, Бен ощущал, как странная жизнь Сити начинает течь сквозь него, заполняя пустые каркасы сложенных в памяти слов и выражений. Вероятно, Бен не улавливал каких-то нюансов, возможно, чего-то не запоминал, но этого и не требовалось. «Нельзя знать всего, – объяснял Максуд, – но нужно знать главное». Свод правил оказался не так уж велик: нужно жить с шарафом и поступать с шарафом, нужно чтить семью и яфата, нужно заботиться об интересах семьи и ненавидеть врагов семьи. Впрочем, ненависть к врагам уже входила в состав сложного понятия «шараф», включавшего в себя честность по отношению к семье, к партнерам семьи, к твоим личным партнерам, смелость, прямоту, готовность ответить за свои поступки, поступки твоих партнеров, щедрость, внешнее и внутренне достоинство и тому подобные добродетели (всего Бен не запомнил, но общие принципы уловил). Кроме того, полагалось пить, курить, употреблять легкий наркотик «кухим», чтить и бояться Бога, не обижать женщин и терпимо относиться к детям. Употребление тяжелых наркотиков строго порицалось, отношения к пьянству Бенджамиль до конца так и не понял.
