– А то! – Джавид вытащил из-под сиденья пузатую коричневую бутылку и передал Максуду. – Как забивались.
– Молодец, – сказал Макс, с удовольствием разглядывая этикетку. – С меня причитается. Дай тычину. Бен, ты со мной?
– Куда же я денусь? – пробормотал Бенджамиль, отворяя помятую дверку.
Под огромным желтым крестом, нарисованным на почерневшем от времени кирпиче, Максуд остановился, с помощью складного ножа открыл свою пузатую бутылку, хлебнул прямо из горлышка и протянул бутылку Бену.
– За твою удачу! – сказал он, вытирая губы тыльной стороной ладони. – Теперь уже можно.
Изрядный глоток горьковатой пахучей жидкости обжег гортань и губы, на глаза навернулись слезы, и Бен почти сразу слегка захмелел. Прежде чем войти в храм, они приложились еще по разу, и Максуд толкнул дверь. Высокая, изрезанная крестами створка с натужным скрежетом отползла в сторону, пропуская посетителей, и Бенджамиль оказался в просторном, но вместе с тем компактном помещении. Два ряда восьмигранных колонн поддерживали свод высоченного потолка, их длинные, плавно изогнутые капители терялись во мраке. Высокие стрельчатые окна, большей частью забитые кусками непрозрачного пластика, в этот предзакатный час пропускали совсем мало света, и огромная зала освещалась лишь дрожащими огоньками диковинных светильников, как попало расставленных по каменному полу. Никаких люминофорных пластин. Пахло пылью и теплой копотью.
Стараясь не наступить на голубоватые россыпи светлячков, Бенджамиль сделал несколько неуверенных шагов и остановился рядом со своим провожатым. Видимо, показывая товарищу, как надо себя вести, Максуд неторопливым отчетливым жестом поднял руку, старательно коснулся большим пальцем лба, подбородка, обоих уголков губ, затем низко склонил голову и прошептал:
– Да восславится имя Яха и братьев его. Да воздастся детям его по грехам и заслугам…
– Да восславится имя… – начал повторять Бенджамиль, но тут кто-то легко коснулся его бедра, и он, вздрогнув, быстро обернулся.
Из темноты на него смотрела красивая молодая женщина в прозрачной накидке, прикрывавшей лоб и щеки. Темная ткань короткого платья плотно обтягивала ее огромный живот, разбегаясь на бока тугими лучиками складок. По мягким припухшим губам беременной блуждала туманная бесовская улыбка. Они будто старались и никак не могли вытянуться в дудочку, вздрагивали, дразнили. В блестящих глазах плясали синие огоньки.
– Не желаешь причаститься, красавчик? – Слова поплыли вокруг головы Бенджамиля завитком пьяного дыма.
Женщина приподняла ладонями полные груди.
– Не сейчас, Вирджи!
Голос Максуда вернул Бенджамиля к реальности.
– Не сейчас, – повторил Максуд. – Он заглянет к тебе позже.
– Ловлю на слове. – Вирджи блеснула зубами и неслышно растворилась в полумраке.
– Служанки Господа, – понижая голос, сказал Макс. – Потом… если хочешь…
– Чего потом? – не понял Бен.
Несколько секунд они с Максом недоуменно смотрели друг на друга.
– Не важно… – наконец сказал Максуд. – Пошли в альтару.
«Куда пошли? – подумал Бен. – По-моему, впереди стена». Глаза его постепенно привыкли к плохому освещению, он сносно различал окружающее и видел, что дорожка из огоньков упиралась в темный монолит безо всяких намеков на дверь или коридор. Максуд был уже возле этой стены.
– Проклятье, – тихо говорил, щупая перед собой руками. – Сгорит здесь все однажды к х…ям кукурузным… А! Вот!
И Бенджамиль увидел, как в непроницаемом мраке обозначился светлый треугольник.
– Сюда, – позвал Макс, заслоняя треугольник широкими плечами.
Как выяснилось, помещение храма Чероки состояло из нескольких частей. Тяжелая занавесь из плотной ткани отделяла альтару от всего прочего. Широкий зал здесь сужался, переходя в зал поуже, с полом, приподнятым на три или четыре ступеньки. В глубине возвышения стояло огромное кресло с грудой тряпья, сваленной на сиденье, а по бокам от него – несколько грубо сваренных треног, увенчанных газовыми горелками, похожими на многохвостые бутоны тропических цветов. Здесь было ощутимо светлее, и Бенджамиь, остановившись посреди этой самой альтары, смог наконец осмотреться внимательнее. Внутренности храма, само собой, украшало великое множество рисунков: крылатые люди, кресты, беременные дамы, эрегированные члены и распахнутые вагины. Стрельбы и оторванных рук было ощутимо поменьше, зато Бенджамиль увидел здесь надписи. Художник, как смог, попытался запечатлеть сказанное на арси с помощью франглийских и вест-европейских букв. С трудом разбирая некоторые слова, Бенджамиль прочел: «И воссияет власть Божья, и прахом падет мирская…», «…Божья матерь грядущая, пречистая мыслями и желаньями своими…», «…Путь по светлой радуге…», «Славься, Разрушитель, путь начавший отсюда, и Зачинатель, путь начавший от края…». Вдоль стен храма, отсвечивая пыльными боками, громоздились несметные полчища пустых бутылок. Между колоннами гроздьями болтались пластиковые фаллоимитаторы, гирлянды пивных банок, стреляные гильзы на нитках. Все это было странно и жутковато-забавно. Бенджамиль представил себе, как бравые мужчины с охапками искусственных членов быстро лазают по стенам, и его губы невольно растянула улыбка.
Громкий голос, отразившийся эхом от высокого свода, заставил Бенджамиля вздрогнуть:
– Отче преподобный! Благослови слугу Божьего Максуда, честного отпрыска из помета Чероки, и фатара его, Бенджамиля из помета Бентли!
Бенджамиль обернулся. Его друг уже стоял на возвышении в трех шагах от кресла. Груда тряпья на сиденье вдруг шевельнулась, закряхтела и села, оказавшись невысоким замызганным старикашкой с синюшным опухшим лицом. Некоторое время старик молча сидел, покачиваясь из стороны в сторону, потом зыркнул на Максуда снизу вверх заплывшим глазом и проговорил хриплым, но отчетливым голосом:
– Чего надо, чирок? Ты кто?
– Я Максуд, преподобный отче, – сказал Макс терпеливо. – Ты меня знаешь.
Старик с сомнением воззрился на собеседника и стал медленно расцветать желтозубой улыбкой.
– А! Максик! Радуйся, сынок, – сказал он наконец. – Чего надо?
– И ты радуйся, отче, – ответил Макс. – Вот зашел спасибо отжечь Господу и стекло освятить, как и собирался.
– Стекло принес? – Глаза старика заблестели.
Вместо ответа Максуд поболтал бутылкой.
– Ага, – сказал старик.
Повозившись, он вытащил откуда-то из-за спины помятую металлическую кружку и протянул Максу:
– Давай!
Максуд открыл бутылку и щедро плеснул в подставленную тару. Старикашка пошевелил большим носом, раскрыл пасть с неровным частоколом длинных зубов и разом опрокинул в нее содержимое кружки. Сначала Бену показалось, что преподобного вот-вот стошнит, Максуд даже предусмотрительно отступил в сторону, но старикашка и не думал расставаться с проглоченным спиртным. Его покорежило с полминуты, потом он крякнул и удовлетворенно заявил:
