Он вошел с главного хода. Ощупью пробрался в кухню. Здесь было чуть светлее – луна светила красноватым свечением в окна, а тут еще и клубившийся за окнами туман будто фосфоресцировал, испуская белесое сияние, подобное тому, каким в темноте светятся гнилушки или болотный газ. Здесь же он впервые услышал эти мерзкие звуки – то ли плач, то ли стон, то ли вой. Пока далекие, они тем не менее явственно приближались. От них подкашивались ноги, и холодная жуть вползала в сердце.
Ди Марон искал фонарь или свечи, но потом сообразил, что добыть огня ему все равно не удастся – у него нет ни огнива, ни кресала, ни трута. Выругавшись, поэт начал пробираться вдоль стены к темному входу в кладовую.
Он попал в разделочную – в большой комнате с окошками под самым потолком стоял крепкий запах бойни. Пахло тухлой кровью, жиром, еще чем-то тошнотворным. Поэт в темноте налетел на большой стол, едва не порезал руку об острый нож – на столе лежали инструменты мясника. А еще он нашел то, чего никак не ожидал найти; масляный фонарь, мешочек с трутом и огнивом.
– Хвала Единому! – вздохнул поэт.
Несколько мгновений спустя он пожалел о том, что высек огонь и зажег фонарь. Колеблющееся пламя фонаря осветило каменный пол со стоком для крови и воды к центру, разделочные столы вдоль стен, ящики для мяса, массивную колоду, потемневшую от жира и крови. Над отверстием стока были устроены тали с крюком на железной цепи, а на крюке висело то, что ди Марон сначала принял за половину бараньей туши. Потом он увидел на одном из столов голову, и его сразу вырвало. Хоть и видел он этого человека всего один раз в жизни, но сразу узнал казненного сегодня утром Кебриса-Карта-в-Рукаве.
– Всеблагой Единый! – всхлипнул он, вытирая мокрый рот и дрожа всем телом. – Так вот почему старик не дал мне есть этот суп! Видать, здешний комендант человек экономный. И гурман порядочный, будь он проклят!
Грохот из кухни заставил его забыть о бедняге Кебрисе и том, что от него осталось. Ди Марок схватил одной рукой фонарь, другой большой разделочный нож и бросился к черному ходу. Вой теперь доносился из кухни, кто-то, расшвыривая оловянную посуду и переворачивая горшки и кастрюли, шел в разделочную.
Ди Марон, повторяя, что все это всего лишь кошмар и что всего этого просто не может быть на самом деле, вбежал в крошечную комнатку, всего десять на десять футов и закрыл за собой дверь. У двери было два достоинства – она была снаружи обшита железом и имела крепкий засов. Недостаток был только один – засов был снаружи, а не внутри. Но ди Марон не растерялся; в углу комнатки стоял тяжелый деревянный настил, и поэт немедленно припер им дверь изнутри. Вой внезапно оборвался, и совсем рядом – некто или нечто проникло в разделочную. На несколько мгновений стало тихо, а потом ди Марон услышал звуки, которые меньше всего ожидал услышать – детские крики и смех. И тут поэт наконец-то догадался, что происходит.
– Будь я проклят! – прошептал он, чувствуя, как переворачиваются от страха его внутренности. – Это же лейры! Клянусь своими потрохами, лейры!
Он притушил фонарь, чтобы свет его не выдал, и сел у двери – ноги его не держали. Ну да, конечно, ведь старик так и сказал – Дети Ночи! Только назвал он их на ортландский манер, леритами. Молодой человек знал об этих существах совсем немного, но даже этой малости было бы достаточно, чтобы нагнать ужас на людей, куда более отважных, чем сын Каса ди Марона. Лейрами называли призраков несовершеннолетних детей, умерших от голода или убитых родителями. Говорили, что их плач невыносим для слуха, что они бродят стаями и пожирают всех, кто попадется им на пути. Но откуда, во имя Единого, в Гесперополисе появились эти твари? О них уже сотни лет никто слыхом не слыхивал…
Судя по новым звукам из разделочной, твари нашли тело Кебриса. Даже сидя за железной дверью, ди Марон трясся от ужаса – его воображение и доносившиеся до слуха хруст и чавканье живо рисовали ему сцены пиршества лейров. А с другой стороны, если твари насытятся, вряд ли они будут продолжать рыскать по кухне в поисках новой добычи. Запах крови Кебриса наверняка забил его запах, так что…
– Он здесь! – внезапно раздался за дверью звонкий детский голосок. – Он спрятался!
Удар в дверь заставил ди Марона отшатнуться. Он еще не до конца осознал, что происходит, а за дверью уже несколько голосов кричали ему:
– Выходи, мы тебя нашли! Давай по-честному! Втянув голову в плечи, обливаясь потом и моля
Единого о спасении, ди Марон вцепился в тяжелый настил, пытаясь удержать дверь еще и своей тяжестью. Судя по многоголосому вою, который раздался за дверью, лейры были в ярости.
– Играй по-честному! – вопил самый пронзительный голос в этом жутком хоре. – Мы нашли тебя, выходи!
– Хрен вам! – крикнул ди Марон. – Скорее вы собственное дерьмо сожрете!
– Нечестно! – рыдал голосок за дверью. – Нечестно!
– А мне плевать! – ди Марон, как и всякий человек, находящийся в крайнем отчаянии, вдруг почувствовал, что больше никого и ничего не боится. – Проваливайте отсюда, отродье могильное! В аду вам всем место!
Несколько ударов в дверь показали, что лейры обладают нечеловеческой силой, но дверь выдержала. У ди Марона появилась надежда. Уж до утра он как-нибудь продержится, а там его найдут и спасут. Уж лучше сдохнуть на каторге, чем быть сожранным этими гнусными порождениями Тьмы.
– Он хитрый! – сказал голосок за дверью. – Но мы хитрее! Мы его сейчас достанем. Сейчас достанем!
Противно, до ноеты в зубах, заскрежетала железная обшивка двери. Вначале ди Марон не понял, в чем дело, а потом, содрогнувшись, сообразил, что маленькие дьяволы отдирают железные листы от двери. Судя по звукам, они пустили в ход и когти, и зубы. Сорвав железо, они в два счета раскрошат деревянную дверь, и тогда…
Вопя от невыразимого ужаса, поэт начал ковырять ножом стену справа от двери. Фонарь замигал и погас. Но мгновение спустя рука ди Марона с ножом будто прошла сквозь стену. Слабо понимая, что происходит, поэт продолжал кромсать стену, и дыра словно по волшебству становилась все больше. Стена оказалась не каменной, а из самана. Тот, кто строил кухню, посчитал, что стены, выходящие во двор, вовсе не обязательно делать каменными.
Когда дверь, источенная зубами и растасканная по кускам, треснула и раскололась, ди Марон уже выбрался во двор. Ноги у него тряслись от напряжения и страха, но поэт все же за считанные секунды добежал до забора и в мгновение ока перебрался через него в яблоневый сад, росший здесь с незапамятных времен и пощаженный устроителями лагеря. Отсюда, в просветы между яблонями, он увидел южные ворота.
Вой раздавался где-то за его спиной. Собрав последние силы, ди Марон бегом преодолел последние двести пятьдесят или триста локтей, отделявшие его от выхода из лагеря. Лейры уже побывали здесь – в кордегардии горела лампа, но от охраны остались только бесформенные лохмотья, искореженное оружие и кровавые брызги на стенах и заборе периметра. К счастью, твари, покончив с охраной, ушли дальше в лагерь. Ди Марон впервые подумал о том, что происходит сейчас в бараках, и в который раз за эту кошмарную ночь почувствовал, что вот-вот упадет в обморок. Лишь страх перед лейрами заставлял его передвигать ноги, чтобы побыстрее уйти из проклятого места.
