Родители? Я им давно простила
То, как они со мною обошлись.
По совести, я их благодарить
Должна за жизнь, которую веду,
За этот блеск, и роскошь, и богатства,
Которыми везде окружена,
За этот дом, за сад и за наряды,
За ожерелья, кольца, серьги, пряжки,
Которых у меня не счесть. Еще
Любима я мужчинами, и власть
Имею я над ними – даже царь
Моей покорен воле, мне подвластен.
Но я несчастна, слышишь ты – несчастна!
О, как я одинока, Эвриал!
Я знаю – мне завидуют, считая
Что ветреной Алетто так легко
И весело, и счастливо живется,
Но кто узнает, сколько горьких слез
Я проливала средь глубокой ночи,
Очередного гостя проводив!
Теперь мне кажется, что эти годы я
Сожгла впустую, и моя душа
Сгорела, превратившись в горький пепел.
Себя я ненавижу…
Мамуля закрыл лицо пальцами и несколько минут молчал, тяжело дыша. Потом, как ни в чем не бывало, спрыгнул со стола и подошел к Леодану.
– Учись, мальчик, как надо играть, – сказал он.
– Давайте читать пьесу, – предложил Залман, разворачивая на столе свитки папируса.
Леодана усадили между Кирисом и Хрисом-Святошей. Залман начал читку. Леодан, несколько растерянный всем происходящим, сначала слушал Залмана без всякого интереса, но потом пьеса его захватила. Действие драмы происходило в столице Дорийского королевства Алории во времена, предшествующие правлению легендарного короля Гархуса. В междоусобной войне схватились две знатные дорийские семьи, и войну это ничто не могло остановить. Но вот однажды юноша Фаэн полюбил девушку Натиссу из враждебной семьи. Бог любви и радости Пантар сочетал молодых людей тайным браком, но злой Рок был против – и молодые люди погибают, примирив своей смертью два семейства. Актеры слушали, одобрительно кивали головами. Хрис-Святоша время от времени подливал всем вина. Мамуля сидел справа от Леодана, подперев голову рукой, и аккуратно, чтобы не размазать краску на веках, вытирал набегавшие на глаза слезы. Леодан не мог сказать, сколько прошло времени – наверное, очень много. Наконец Залман дочитал последний свиток.
– Вот моя новая пьеса, – добавил он, обращаясь к притихшим актерам.
– Восхитительно! – Мамуля всхлипнул, шумно высморкался прямо на пол. Тощий Святоша молча пожал Залману руку, потом то же самое сделали и Нефер, и Нерикс, и все остальные.
– Спасибо, – говорил растроганный Залман. – Спасибо, братья.
Леодан подумал, что ему из вежливости тоже стоило бы похвалить автора, тем более что пьеса ему действительно понравилась. Но ему помешала тощая угрюмая женщина.
– Садитесь жрать, – рявкнула она, подойдя к столу. – Похлебка давно готова. А я не собираюсь торчать тут с вами всю ночь.
* * *
– Нет, сто раз нет! – Мамуля, совсем по-женски подобрав полы своей расшитой хламиды, выскочил на сцену, схватил Леодана за руки, заглянул в глаза. – Я тебе не верю. И зритель не поверит. Ты просто декламируешь текст.
Леодан машинально заглянул в папирус. Он не перепутал ни единого слова, все прочитал так, как записал Залман. И что же он делает не так?
– Китис! – заорал Мамуля. – Китис, разорви тебя демоны, иди сюда!
– Он ушел, Эгон, – отозвался один из актеров, сидевших неподалеку от сцены и занятых починкой бутафорской колонны. – Зал отправил его за жратвой.
– Почему я всегда все узнаю последним? – Мамуля топнул ногой так, что облепившие перила на верхнем ярусе амфитеатра галки тучей взлетели в воздух. – Ладно, обойдемся без него. Представь себе, что я – это Китис. То есть Фаэн. Представил?
– Да. – Леодан снова заглянул в папирус.
– Хорошо. – Мамуля протянул к юноше унизанные браслетами руки, раскрыл ладони в зовущем жесте. – Он стоит под твоим балконом. Он влюблен. Он смотрит тебе в глаза. Прах тебя покрой, куда ты смотришь?
– Прости, я отвлекся. – Леодан смущенно потупил взгляд. – Что я должен делать?
– Жить! Не говорить слова, записанные на этом засратом папирусе, а жить, понял? Начинай!
Леодан кивнул, поднес папирус к глазам, пробежал еще раз надоевшие до тошноты строчки своего монолога.
Кто ты такой? Что делаешь ты здесь?
Зачем меня в сей час ты беспокоишь?
О, боги! Ты… Безумец! Как ты смеешь?
Немедля уходи – когда тебя
Под окнами моими кто увидит,
Не миновать беды…
– Плохо! – Мамуля схватился за голову. – Где страсть? Где страх? Ты любишь этого парня, понимаешь?
– Понимаю.
– А я не слышу! Ты говоришь с ним, как пристав с пьяным бродягой, шатающимся по ночной улице. Где трепет сердца, беспокойство за любимого, который подвергает свою жизнь опасности, пробравшись в сад враждебного семейства? Ты бы видел свое лицо. Каменная физиономия, как у статуи Аквина на площади. А жесты? Они поважнее слов будут. Дай сюда! – Мамуля вырвал у Леодана папирус. – Вот, слушай:
Еще лицо не видела твое,
Но поняла, что это ты, несчастный,
Пришел сюда, чтоб мой покой нарушить,
Заставить сердце леденеть от страха.
Неужто не поймешь – тебя убьют,
Коль здесь застанут, под моим балконом?
– Проклятие, Зал умудрился в слове «балконом» сделать две ошибки!
– Что? – не понял Леодан.
– Да так, ничего… Что скажешь?
Леодан пожал плечами. Сказать было нечего – Мамуля действительно мастерски проиграл прочитанный им маленький фрагмент. Голос актера звучал взволнованно, протяжно, с мольбой и страхом, лицо отражало все чувства, а движения руки, которую Мамуля то прикладывал к груди, то протягивал вперед в отстраняющем жесте, будто иллюстрировали слова роли.
– Вот что значит талант актера, – заявил Мамуля, промокнув лоб кружевным платком. – Смотри и учись.
– Мне обязательно жестикулировать? – спросил Леодан.
– Обязательно. Среди зрителей непременно найдутся три-четыре глухих пентюха, которые ничегошеньки не услышат из твоего щенячьего мяуканья на сцене. Ты должен продублировать свои слова жестами специально для всяких тугоухих ублюдков. Я уж не говорю о ценителях, которых в зале будет полно. И все они потом будут называть тебя бездарем, разбирая по косточкам твою дерьмовую игру. Приятно будет это слышать?
– Я не хочу играть. – Леодан развернулся и начал спускаться со сцены. Мамуля пару секунд в остолбенении смотрел юноше вслед, потом кинулся за ним, схватил за руку.
– Не смей меня трогать! – Леодан ударил актера по руке. – Катитесь к демонам с вашим театром. Не больно и хотелось.
– Постой, милый, не сердись. – Мамуля всплеснул руками. – Прости, если я тебя обидел. Ты талантливый, очень талантливый. Но актерское ремесло очень и очень непростое. Надо учиться. Я ведь в юности тоже учился. Мой импресарио меня палкой бил, если я путал слова роли. Так бил, что мой задний фасад стал в конце концов смахивать на задницу павиана. Я неделями на животе спал. Зато потом я не раз вспоминал его и его палку добрым словом, потому что они научили меня работать. Веришь?
