Но Марли лишь качала головой, глубже закутываясь в старый махровый халат Андреа. С чего это вдруг Вирек, невероятно богатый коллекционер и меценат, пожелал бы нанять опозоренную бывшую управляющую крохотной парижской галереей.
Тогда приходил черед Андреа качать головой в раздражении на эту новую, «опозоренную» Марли Крушкову, которая целыми днями теперь не выходила из квартиры и иногда не находила в себе сил даже чтобы одеться. Попытка продать в Париже одну-единственную подделку едва ли кому-то в новинку, что бы там ни воображала себе Марли, говорила Андреа. Не будь пресса так озабочена тем, чтобы выставить мерзкого Гнасса старым дураком, каковым он в сущности и является, продолжала она, эта история не попала бы даже в сводки новостей. Просто Гнасс оказался достаточно богатым и набуянил достаточно, чтобы сойти за скандал недели. Андреа улыбнулась:
– Не будь ты так привлекательна, о тебе бы вообще никто не вспомнил.
Марли покачала головой.
– И подделка-то принадлежала Алену. Ты сама ни в чем не виновна. Об этом ты забыла?
Ничего не ответив, Марли ушла в ванную, все так же кутаясь в потертый халат.
За желанием подруги утешить, хоть как-то помочь, Марли уже начинала чувствовать раздражение человека, вынужденного делить очень небольшое помещение с несчастным и не вносящим своей лепты в хозяйство гостем.
И Андреа еще пришлось одолжить ей денег на билет «Евротранса».
Сознательным мучительным усилием воли Марли вырвалась из замкнутого круга невеселых мыслей и слилась с плотным, но степенным потоком серьезных бельгийских покупателей.
Девушка в ярких брючках в обтяжку и огромной дубленой куртке, явно с плеча своего приятеля, слегка задела ее на бегу и, шаркнув ножкой, улыбнулась вместо извинения. У следующего перекрестка Марли заметила витрину с одеждой того стиля, который сама предпочитала в студенческие годы. Одежда выглядела невероятно новой.
В белом спрятанном кулачке – факс.
Галерея Дюпре, 14, рю о’Бёр, Брюссель.
Йозеф Вирек.
Секретарша в холодной серой приемной галереи Дюпре вполне могла вырасти здесь – очаровательное и, скорее всего, ядовитое растение, пустившее корни за плитой из полированного мрамора с утопленной в него эмалированной клавиатурой. Она подняла на подходящую Марли лучистые глаза. И Марли тут же вообразила: щелчок, вращение затворов – и вот портрет замарашки уже несется прочь в какой-нибудь дальний закоулок империи Йозефа Вирека.
– Марли Крушкова, – сказала она, борясь с желанием извлечь плотный комок факса и жалко разгладить его по холодному, безупречному мрамору. – К герру Виреку.
– Герр Вирек, к сожалению, не сможет быть сегодня в Брюсселе, фройляйн Крушкова.
Mapли смотрела, как шевелятся идеально очерченные губы, и испытывала одновременно причиняемую ответом боль и острый укол удовлетворения, с которым она научилась принимать разочарование.
– Понимаю.
– Однако он решил провести собеседование посредством сенсорной связи. Будьте добры пройти в третью дверь налево.
Комната была белой и голой. Справа и слева по стенам висели картины без рам: листы чего-то похожего на залитый дождем картон в дырках и ссадинах. Katatonenkunst.
[1]
Консервативно. Такие работы продают обычно канцелярским крысам, которых прислал совет директоров какого-нибудь голландского коммерческого банка.
Она села на низкую, обитую кожей банкетку и наконец позволила себе выпустить из руки факс. Она была одна в комнате, но предположила, что за ней каким-то образом наблюдают.
– Фройляйн Крушкова. – Молодой человек в темно-зеленом рабочем халате техника стоял в дверном проеме напротив той двери, через которую вошла она. — Через минуту, пожалуйста, пересеките комнату и войдите в эту дверь. Прошу вас взяться за ручку плотно и не спеша, чтобы обеспечить максимальный контакт металла с кожей вашей ладони. Затем осторожно переступите через порог. Пространственная дезориентация должна быть минимальной.
– Прошу проще... – Марли моргнула.
– Сенсорная связь, – сказал техник и удалился. Дверь за ним бесшумно закрылась.
Марли встала, подергала размокшие лацканы жакета в надежде придать им форму, коснулась волос, но передумала и, глубоко вздохнув, шагнула к двери. Фраза секретаря подготовила ее только к тому виду сенсорной связи, о котором она знала, – симстим-сигналу, переправляемому через «Белл-Европу». Она думала, ей придется надеть шлем со впаянными дерматродами, а Вирек воспользуется пассивным зрителем как человеческой видеокамерой.
Но размеры состояния Вирека определялись совершенно иными величинами.
Когда ее пальцы сомкнулись на медной дверной ручке, та, казалось, конвульсивно выгнулась, скользя в первую секунду контакта по тактильному спектру текстуры и температуры тканей.
Потом ручка вновь стала металлической... выкрашенной зеленой краской железякой... чугуном, уходящим вниз и вдаль, к линии горизонта... превратилась в старые перила, за которые Марли теперь ошарашенно цеплялась.
В лицо ей бросило несколько капель дождя.
Запах дождя и влажной земли.
Калейдоскоп мелких деталей, собственные воспоминания о пьяном пикнике студентов факультета искусств отчаянно пытаются разрушить совершенную иллюзию Вирека.
Ни с чем не спутаешь эту раскинувшуюся сейчас под ней панораму Барселоны с ее окутанными странной дымкой вычурными шпилями церкви Святого Семейства. Борясь с головокружением, Марли схватилась за перила и второй рукой. Она же знает это место. Она – в парке Гюль, пряной сказочной стране, созданной архитектором Антонио Гауди на голом склоне сразу за центром города. Слева от нее, так и не соскользнув по cкатy расколовшегося валуна, застыла гигантская ящерица. Безумный узор прожилок на обливной керамике кожи. Струйки воды из улыбки-фонтана орошали клумбу поникших цветов.
– Вы растеряны. Прошу прощения.
Йозеф Вирек расположился на одной из змеившихся парковых скамеек террасой ниже Марли, его широкие плечи прятались под мягкой крылаткой. Черты этого лица были смутно знакомы Марли всю ее жизнь. Теперь по какой-то ей самой неясной причине она вспомнила фотографию, на которой коллекционер позировал рядом с английским королем. Вирек улыбнулся. Крупная голова великолепной формы, высокий лоб под щеткой жестких темно-седых волос. Ноздри неизменно раздуты, как будто он вечно принюхивается к неведомым ветрам искусства и коммерции. Взгляд бледно-голубых глаз, очень больших за стеклами круглых, без оправы, очков, за прошедшие десятилетия ставших как бы визитной карточкой его империи, оказался неожиданно мягким.
– Пожалуйста. – Узкая рука похлопала по беспорядочной мозаике из глиняных черепков. – Вы должны простить меня за то, что я так полагаюсь на технологию. Вот уже более десяти лет я пребываю в резервуаре жизнеобеспечения в каком-то кошмарном промышленном пригороде Стокгольма. А может, и преисподней. Я не слишком здоровый человек, Марли. Присаживайтесь рядом.
