Миа прожила жизнь в долгом и тяжелом веке. Она была свидетельницей массовых эпидемий чумы и последующих лихорадочных медицинских исследований. Она с огромным интересом следила за тем, как к старинному Дому боли пристраиваются все новые, новые крепости и башни и склепы. Она с профессиональной дотошностью изучала демографические данные о смерти миллионов подопытных животных и огромного количества людей. Она исследовала различные технологии продления жизни и полученные результаты. Она смогла разобраться во множестве чудовищных ошибок и роковых неудач, а также в редких, но вполне ощутимых успехах. Она тщательно взвешивала и осторожно оценивала достигнутый в медицине прогресс как основу для капитальных вложений. Она выступала с ответственными рекомендациями по поводу развития отраслей глобального комплекса медицинской индустрии. Миа так и не смогла преодолеть свой изначальный страх боли и смерти, хотя больше не позволяла ему влиять на свою жизнь.
Мартин умирал. Судя по всему, его нервная система полностью истощилась, спинной мозг был частично парализован, тяжело поражены печень и почки. В итоге все болезни с их сложным и запутанным течением привели к полному нарушению обмена веществ, то есть к состоянию, которое в его медицинском заключении сдержанно именовалось «беспомощностью».
Конечно, Миа внимательно изучила его диагнозы, но анамнез был всего лишь следствием этой терминологии. А вот смерть, напротив, отнюдь не являлась просто словом. Смерть была реальностью, поглощающей людей и оставляющей клеймо на каждом мгновении их существования.
Миа с первого взгляда могла сказать, что Мартин умирает. Он умирал, но завел с ней разговор о своей собаке, не желая грубо и прямо сообщать о собственной смерти, потому что больше всего сожалел о разлуке с любимым Платоном. Требования, обязательства, долг заставляют вас продолжать жить. Но выживание — это волевой акт, поступок, необходимый людям, зависящим от других, в надежде, что ты будешь жить. Например, собака. В каком году это произошло? В 2095? Мартину было девяносто шесть лет, и его лучшим другом остался только пес.
Когда-то Мартин Уоршоу любил ее. Вот почему он захотел этой встречи. Вот почему он обратился к ней с внезапной, идущей из глубины души просьбой после пятидесяти лет молчания.
В его непростом поступке были смешаны долг, гнев, печаль и любезность, но Миа поняла смысл ситуации. В те дни она поняла и многое другое, пожалуй, слишком хорошо и ясно.
— Ты принимаешь таблетки для поддержания памяти, Миа?
— Да, у меня есть эти наркотики для памяти. Довольно слабые. Я пользуюсь ими, только когда мне это нужно.
— Они помогают. Мне они помогали. Но, конечно, они вредны, если ты глотаешь их пачками. — Он улыбнулся. — Я теперь принимаю большие дозы. В пороке масса удовольствия, когда тебе уже нечего терять. Ты не хочешь немного? — Он предложил ей новенькую упаковку капсул. Запечатанную, с этикеткой и голограммой.
Миа распаковала одну, открыла, проверила название, дозировку и провела по шее острием капсулы. Чтобы доставить ему удовольствие.
— Ты думаешь, что после всех этих лет они наконец изобрели лекарство, способное открыть душу, словно сейф. — Он дотянулся до столика у кровати и взял оттуда фотографию в рамке. — Все на своем месте, все организованно, проиндексировано и осмысленно. Но от человеческого мозга нельзя требовать слишком многого. Воспоминания спрессовываются или расплываются. Они становятся трухой, жухлой листвой, выцветают. Подробности исчезают. Как в куче компоста.
Он протянул ей фотографию: молодая женщина в пальто с высоко поднятым воротником, ярко накрашенный рот, подведенные глаза и растрепанные ветром черные волосы, щурится от яркого солнечного света. В ее улыбке есть что-то высокомерное.
Этой молодой женщиной, разумеется, была она.
Мартин посмотрел на фотографию, окутанную воспоминаниями, точно одеялом, а затем перевел взор на Миа:
— Помнишь ли о нас и наших встречах? Ведь это было так давно.
— Я могу вспомнить, — сказала она, и это было почти правдой, — а иначе я бы не пришла.
— Я прожил достойную жизнь. Тридцатые, сороковые… Для большинства людей в мире это были ужасные годы, а для меня они оказались очень удачными. Я много и напряженно работал и знал, на что могу рассчитывать. Я добился всего, чего хотел, сделал карьеру, приобрел положение в обществе, короче, был уверен в себе. И мог этим гордиться. Наверное, я не был счастлив, но был занят делом и считал свое дело главным в жизни. Да, я много работал, и это меня радовало.
Он долго и задумчиво смотрел на фотографию.
— Но те семь месяцев, в двадцать втором году, когда я делал этот твой снимок… Что ж, допустим, последние два месяца были ужасны, но пять месяцев, те первые пять месяцев, когда мы жили вместе… когда я любил тебя, а ты любила меня, когда мы были молоды и жизнь открывалась перед нами во всей своей свежести и полноте, — тогда я от счастья находился на седьмом небе. Признаюсь, это были лучшие дни моей жизни. Я лишь сейчас это понял.
Миа решила, что ей не следует ему отвечать.
— Я был женат четыре раза. Браки не хуже, чем у большинства людей, но для меня они не много значили. Наверное, я не вкладывал в них душу, и мое сердце не билось от счастья. Брак хорош, лишь когда тебя неодолимо влечет к этой женщине.
Он отложил фотографию в сторону, но не стал ее переворачивать.
— Мне очень жаль, если я тебя обманул, — произнес он, — но теперь, в конце жизни, мне захотелось оглянуться назад, связать начало и конец, а это огромная привилегия. Ты пришла ко мне и сидишь здесь, рядом. Миа, я могу сказать тебе прямо, без гордыни, злобы или эгоизма: больше мы ничего не приобретаем и не теряем. Ну, вот теперь мне стало легче на душе.
— Я понимаю. — Она сделала паузу и придвинулась. — Можно мне посмотреть?
Он позволил ей взять снимок. Фотография была как новая, очевидно, Мартин переснял ее совсем недавно, достав какой-то старый оттиск, все эти годы хранившийся в архиве. Молодая женщина в скромном студенческом костюме, стоявшая рядом с калифорнийскими пальмами и мокрыми от дождя мраморными балюстрадами, казалась наивной и взволнованной, самоуверенной и чуть глуповатой.
Миа долго всматривалась в снимок этой молодой женщины и вместо узнавания чувствовала лишь пустоту. У нее и у девушки на фотографии были одни и те же глаза, более или менее похожие скулы и, очевидно, тот же подбородок.
Но она словно смотрела на фотографию своей бабушки. На Миа начало действовать лекарство для памяти. Она не ощутила от наркотика подъема, в ушах не звенело, но ощущения постепенно становились иными, исполненными загадочных видений. Ей почудилось, будто она вошла в фотографию и со странным всплеском погрузилась в нее.
До Миа донесся голос Мартина:
— Была ли ты счастлива с человеком, за которого вышла замуж?
— Да, я была счастлива. — Она аккуратно сняла с шеи опустевшую капсулу. — Все давно прошло, наш брак длился долго, и пока мы с Дэниэлом были вместе, у меня была настоящая, полная жизнь. И у нас родился ребенок.
