Виктор уперся взлохмаченной головой в боковое стекло и уставился в темноту.
— Это всегда так? Так ужасно?
Старлиц повернулся к нему, свесив со спинки локоть.
— Что ты чувствуешь, парень? Что сейчас помрешь?
— Нет, я некрореалист, — мужественно ответил Виктор. — Я знаю, что такое смерть. Я так просто не умру. Смерть — это для других.
— В таком случае — нет, это не всегда так ужасно. — Старлиц снова стал смотреть на дорогу. — «Ужасно» — это слишком просто. А мир не так прост, не так чист. Истинный мир, истинная реальность — это в буквальном смысле не то, что мы видим. То есть "а" — это не "а", понял? В истинном мире "а" не удосужится быть всего лишь каким-то там "а". Ты читал Умберто Эко?
— Такие толстые популярные романы? — Виктор недовольно заерзал. — Нет, я этого не выношу.
— Как насчет Делеза и Гаттари? Деррида? Фуко? Адорно читал?
[10]
— Теодор Адорно был долбаным марксистом, — устало отозвался Виктор. — А Деррида я читал, как же иначе? Деррида открыл, что западная интеллектуальная традиция усеяна логическими несоответствиями. А вы читали Жака Деррида, мистер Старлиц? En frangais?
[11]
— Ну, я такие вещи не то что читаю… — признался Старлиц. — Мне приходилось познавать их на собственном опыте.
Виктор пренебрежительно фыркнул.
— Правда, иногда я читаю Жана Бодрийяра
[12]
. Вот кто настоящий комедиант!
— А мне Бодрийяр не нравится, — сказал Виктор, садясь прямо. — Он так и не разъяснил, как избежать политического вмешательства системы. Весь этот «соблазн», «фатальные стратегии» — куда это ведет? — Он вздохнул. — Лучше просто взять и напиться.
— Тут главное то, — пробормотал Старлиц, — что когда главное повествование
[13]
рушится и сжимается, то воцаряется полная неопределенность.
Виктор наклонился вперед.
— Вы лучше объясните, откуда берется это «главное повествование»? Увидеть бы его! Вы его покупаете! Это и есть ваш секрет?
Старлиц махнул мясистой ручищей.
— Тысячелетие почти завершилось, парень. Повествование становится все более поливалентным и децентрализованным. Оно уже стало ризоматическим
[14]
и так далее.
— Это я уже слышал. Ну и что? В чем моя роль?
— Не знаю, есть ли у тебя своя роль, но здесь, на Кипре, тебе ее точно не отыскать. Это крохотная непризнанная незаконная республика. Мы здесь находимся среди изгоев. На самой дальней периферии жизни. К тому же близится точка пересечения кривых. Большой кризис. Отвинтится много винтиков, ходячие зомби лягут в могилы.
— Вы о двухтысячном годе? — догадался Виктор.
Старлиц молча кивнул. Удачная вышла ночка. Парень выкарабкается. Этой ночью на парне повис первый в его жизни труп. Зато теперь он был в курсе дела.
Старлиц поселил Виктора в дешевом pansiyon, неприглядной ночлежке. В Лефкосе она была известна как «Наташин дом», прославившийся персоналом из работящих украинок. В пять часов утра персонал крепко спал, утомленный тяжким трудом по демпинговому посрамлению конкуренток — турецких проституток.
Загнав такси в высокие сорняки, разросшиеся вдоль брошенных турецких окопов к востоку от столицы острова, он зашагал назад к разделенному городу, любуясь, как заря, воспетая Гомером, пробует розовыми деснами небо над Никосией. Он закурил сигарету Виктора и беззаботно засунул руки в карманы.
Через пару часов Старлица можно было увидеть на скамейке на автобусной остановке: он уплетал круассаны с шоколадом из большого пакета, запивая их кофе из пластмассового стаканчика. Городская толпа текла по своим делам. Большинство мужчин были в плоских кепках и цветастых свитерах, женщины толкали детские коляски по расчерченному белыми полосами тротуару.
Из ржавого драндулета-микроавтобуса вылезла американка с рюкзаком на спине — загорелая, со множеством тугих черных косичек на голове. Кричащая рубашка была завязана узлом у нее на диафрагме, разлохмаченные снизу джинсы грозили лопнуть от натуги, и даже поддерживавший их широкий ремень не придавал всей композиции надежности. Старлиц встал со скамейки и последовал за ней.
Американка открыла маленькую калитку и поднялась по ступенькам, ведущим к двери белого домика.
У двери висела табличка «BARBARLIK MUZESI». Прочтя объявление в рамке, посетительница вытянула из кармана, каким-то образом умещавшегося у нее на бедре, кошелек и принялась считать нули на турецких банкнотах. Потом она, чудом удерживаясь на огромных «платформах», потопталась на коврике перед дверью, забранной решеткой, толкнула дверь и вошла. Пожилой музейный привратник молча принял у нее деньги. Старлиц тоже заплатил.
Когда-то «Музей варварства» был частным домом, но после учиненных здесь зверств, прогремевших на весь Кипр, его посвятили убийствам и превратили в изящную, чистенькую выставку бесчеловечности. На стенах были аккуратно развешены старые фотографии со сценами греческого насилия над турками: сгоревшими и разрушенными домами, школами, мечетями, лавками, с изгаженными флагами, разбитыми окнами, оскорбительными надписями, с мертвецами в грязных лохмотьях, извлеченными из братских могил. Даже турецкие статуи не избежали пули в висок.
Старлиц подошел к женщине вплотную.
— Ничего не понимаю! Почему мы их не разбомбили? Какой ужас!
Старлиц протянул ей свой пакет.
— Хотите круассан?
— Хочу! — Она запустила руку в пакет, извлекла воздушную булочку и с хрустом ее надкусила. Потом, тыкая остатком круассана в жуткую фотографию, продолжила: — Вы только взгляните: мертвые дети! Куда только смотрело Си-эн-эн? Когда надо, этих жуликов-журналистов никогда не оказывается на месте.
— Вы здесь давно? — поинтересовался Старлиц.
— Нет, только приехала. Осматриваю достопримечательности.
