— Я знаю его. Вернулся в «Рокси Мьюзик», — машинально ответил Макото. — Я узнаю Брайана Ино даже в гриме и перьях.
— Ты читал его новую книгу? Ту, про один год в девяностых?
— Профессор Ино очень хороший писатель, — кисло проговорил Макото. Повозив языком во рту, он выдал цитату: — «Никогда не делать того, чего никто никогда не думал не делать».
Старлиц обдумал сентенцию. Не много европейцев осмелились бы такое написать.
— Да, Ино — тяжеловес.
— Я веду дневник 1999 года. Называется «Окольная стратегия». — Макото поднял глаза, продолжая вяло помешивать свое варево. — Ты ведешь дневник. Регги?
— У меня принцип: не оставлять письменных следов.
— Ты вечно в бегах. Тебе пускать корни, так лучше для тебя. У тебя маленькая девочка, ей будет лучше с большим домом.
— Кому ты это говоришь? Помнишь, я сам говорил это тебе. Я — тебе.
Макото изобразил улыбку сфинкса.
— Значит, у нас равновесие.
В кухню вошли две служанки Макото — в форме, чистенькие и радостные.
— Мы снова нашли на диване многоножку, босс, — доложила одна по-японски.
— Здоровенную коричневую лентяйку или шуструю голубенькую, из ядовитых?
— Большую коричневую, босс.
— Тогда не бойтесь, ее сожрут гекконы.
— У тебя тут многочисленные жуки? — спросил Старлиц на своем неудобоваримом японском.
Макото грустно кивнул.
— Ты не поверишь, братец! Это сырость. Мы каждую неделю или примерно собираем плесень от пластиковых стен, но жуки живут под домом, на сваях, и размножаются в мертвых пнях от макадамий. — Макото в задумчивости почесал круглую пышноволосую голову. — Самое худшее здесь — постоянный соленый бриз. Сожрал все мое студийное оборудование. Машины, компьютеры, магнитофоны, ну как это назвать: все портится.
Служанки тем временем подплыли к рыжему от ржавчины холодильнику и стали вынимать из него фрукты. Они двигались бесшумно, с непередаваемой истомой, словно под гипнозом. Одна нарезала большой сочный плод манго керамическим японским ножиком цвета крабового мяса, другая включила дряхлый кухонный комбайн «Браун». Кто-то в глубине дома включил бухающую запись балийского гамелана.
— Да, ржавчина — это целая проблема, — посочувствовал Старлиц.
— Домашние растения, однако, — проворковал Макото. — На этом острове лучшая в мире вулканическая почва. У меня бонсай на заднем крыльце под три метра!
— Бонсай, такой большой?
— Шутка.
— Извини, мой японский тоже заржавел от редкого применения.
— Если честно, Регги, та безграмотная чушь, которую ты нес тогда в баре в Роппонги, была не японским языком, а твоим собственным уникальным личным диалектом. Реггийским.
Макото слил из кастрюльки воду и вывалил лапшу в конический глиняный сосуд.
— Ты ешь лапшу! — приказал он Зете по-английски. — Наслаждайся!
— Мне нужны палочки! — заявила обрадованная Зе-та. Вооружившись палочками, она стала со скоростью пылесоса втягивать в себя лапшу, довольно хлюпая.
Макото устроился на подушке хромированного табурета.
— Сначала мне показалось, что она на тебя не похожа, но теперь я могу чувствовать сильное семейное сходство.
— Хай
[58]
. — Старлиц поблагодарил хозяина дома вежливым японским кивком.
— Очень приятно познакомиться с этой юной леди. Однажды ты уже упоминал про свою дочь, но тогда я решил, что все увязнет в этих невозможных американских джунглях развода и опеки. Ничего не собираюсь выпытывать.
Старлиц отвесил встревоженный полупоклон.
— Прости, что я оставил группу. Это моя вина. Gomen nasai
[59]
.
— Регги, брат мой, верь мне, я все понимаю. Это проблема giri и ninjo
[60]
. Либо одно, либо другое. Такова человеческая жизнь. Человек должен следовать своей карме, понимаешь? Меня устраивают оба пути.
Зета недовольно отвлеклась от заметно уменьшившейся горки лапши.
— Хватит болтать по-японски! Тем более хватит болтать по-японски про меня!
— Хочешь в магазин? — простодушно спросил ее Макото.
— Потратить денежки? Конечно!
— Твой отец и я, мы пока поговорить немного о деле. Кэтс отвезет тебя в хороший магазин на набережной в Лихуэ. Ты покупать все отлично. — Он повернулся к беспечной служанке: — Кэтсу, отвези этого неместного ребенка в город. Покажи ей все лавки с безделушками. Расплачивайся карточкой MasterCard, на ней деньги на развлечения.
— «Лексус» на ходу, босс?
— Вроде бы.
— Хорошо.
— В Лихуэ нас знают, — сообщил Макото, доедая свой «Спам». — На таком маленьком острове все друг друга знают. Привозишь ораву в двадцать ртов из Токио и за большой стол в «Таишо» на южном берегу — единственный на Кауаи суси-бар, где кормят свежими кальмарами. О каждом твоем шаге все известно всем. Здесь все друг за другом смотрят. Даже у англо-американцев есть азиатские ценности. Так что твоя дочь будет в порядке.
Доев лапшу, Зета объявила:
— Мне надо в туалет, папа.
Макото молча указал на крапчатую «плайбуковую» дверь. Отец и дочь направились туда. Доверчиво глядя на Старлица, Зета спросила:
— Папа, Макото хороший?
— Он очень богат.
— Но ведь он хороший? Он не злится на тебя из-за «Большой Семерки». И лапша у него что надо.
— В общем, если копнуть на десять — двенадцать слоев вглубь, заглянуть под все контракты, махнуть рукой на все записи, гастроли, все случаи, когда его обманывали, все усилия, которые он прилагает, чтобы остаться самым модным сукиным сыном в мире, то можно сказать, что Макото хороший.
Заблудившись в лабиринтах дома, они забрели в спальню Макото, где среди леса из сандаловых ширм стояли две кровати под цветастыми покрывалами. Оттуда их сразу прогнал сырой эротический дух пачули, мускуса и злаковых проростков. Но Старлиц успел заметить у изголовья Макото потрепанный томик «Норвежского леса» Харуки Мураками.
Макото был одержим этим писателем. С преданностью фанатика он прочел все его романы: «Охоту на овец», «Дэнс, дэнс, дэнс», «Страну чудес без тормозов», даже неподъемные «Хроники заводной птицы» — полцентнера вареной редиски для неяпонца, зато оскорбительный и одновременно преображающий культурный опыт для японца.
Первый роман Мураками «Норвежский лес» стал повествовательной основой всего его творчества. Герой, неисправимо избалованный, до крайности чуткий, с потрясающе хорошим вкусом в одежде и музыке японец, совсем уже собрался наложить на себя руки, но первой с собой кончает его подружка. Только толстокожие неяпонцы способны счесть этот сюжет смешным, для японцев же эта история наполнена сексуальной, политической и экзистенциальной правдой.
