Ты наматываешь на катушку миллионы футов такой пленки. А глаза твои с калейдоскопической скоростью перебегают от одного образа к другому, рождая под кожей ощущение очарования. О, этот таинственный закон притяжения! Он проявляется как в отдельных частях, так и во всем целом.
Неотразимое существо другого пола, прежде чем превратится в цветок, являет собой чудовище. Женская красота есть постоянное созидание, постоянная борьба с недостатками, которая заставляет все существо устремляться к небесам.
11
—Она хотела отравиться!
Такими словами встретил меня дом доктора Онирифика. Керли прокричал это сообщение, заглушив скрип двери.
Я взглянул через его плечо: Мона спала. Кронский позаботился о ней. И он же постарался, чтобы доктор Онирифик ничего не узнал.
– Как только я вошел, я учуял запах хлороформа, – рассказывал Керли. – Она сидела в кресле, вся съежившись, словно ее удар хватил. Я подумал, может, это аборт, – добавил он с глуповатой ухмылкой.
– Она хоть что-то говорила?
Керли мекал и мямлил что-то нечленораздельное.
– Ну, давай рожай скорее! Что это – ревность?
Этого он не знал. Все, что он знал, так это то, что она бормотала при его появлении одно и то же: больше она выдержать не может.
– Выдержать что? – спросил я.
– Твоих свиданий с женой, я думаю. Она сказала, что подняла было трубку, чтоб тебе позвонить. Чувствовала, что-то происходит.
– Как именно она это говорила, можешь ты вспомнить?
– Ну, она говорила всякую чушь – что ее обманывают, что ты не дочку ходишь навещать, а жену. Она говорила, что ты человек слабый, что, когда ее с тобой нет, ты черт-те что можешь натворить.
Вот это меня удивило.
– Она в самом деле так говорила? Ты не придумываешь?
Он прикинулся, что не расслышал моего вопроса, и принялся рассказывать о поведении Кронского.
– Я никогда не думал, что он умеет так здорово врать.
– Врать? Что ты имеешь в виду?
– А то, как он о тебе говорил. Если бы ты это слышал! Ей-богу, словно он обхаживал ее. Он такого о тебе наговорил, что она заплакала, прямо как дитя зарыдала. Представляешь, – продолжал Керли, – он говорил, что ты самый верный, самый порядочный человек на свете! Что ты, как узнал ее, просто переродился – ни на одну женщину и не смотришь вовсе.
И Керли не удержался от ядовитой усмешки.
– Ну да, так оно и есть, – буркнул я. – Кронский чистую правду сказал.
–… что ты ее так сильно любишь…
– А почему ты считаешь, что это неправда?
– Да потому, что я-то тебя знаю. Ты никогда не переменишься.
Я придвинул кресло ближе к кровати, сел, стал смотреть на Мону.
Керли безостановочно мотался по комнате, и я спиной чувствовал его раздражение. Причина была мне понятна.
– Теперь, кажется, она почти в порядке? – спросил я после небольшой паузы.
– Откуда мне знать? Она ведь не моя жена! – вонзился в меня его ответ.
– Да что с тобой, Керли? Ты к Кронскому ревнуешь, что ли? Или ко мне? Пожалуйста, когда она очнется, возьми, если хочешь, ее за руку, приласкай. Ты же меня знаешь.
– Возьми за руку! Черта с два! – окончательно вышел из себя Керли. – Ты сам мог быть здесь и держать ее за руку. Но тебя никогда не бывает на месте, когда ты кому-нибудь нужен. Ты, наверное, в руку Мод вцепился в это время – теперь, когда она тебя знать не хочет. А я помню, как ты раньше с ней обращался. Мне тогда даже забавным казалось – молод был, чтобы понять, что к чему. А еще напомню тебе о Долорес…
– Тише, – прошипел я, кивнув головой в сторону спящей.
– Не бойся, она так скоро не проснется.
– Ладно… Так что ты там насчет Долорес? – Я старался говорить как можно тише. – Чего я особенного натворил с Долорес, что ты так разволновался?
Он ответил не сразу. Мой снисходительный тон возмущал его до удушья. Наконец он выпалил:
– Ты их портишь, вот что! В них что-то ломается после тебя!
– Это потому, что после меня ты хотел подцепить Долорес, а она тебе не дала?
– До тебя, после тебя – какая разница! – огрызнулся он. – Я видел, что она переживала. Ей хотелось все вывалить на меня. Она тебя возненавидела, но обо мне все равно и думать не думала. Как подушку меня использовала: уткнулась в нее выплакаться, точно я не мужчина, а бог знает что… Ты-то обычно после этих упражнений в задней комнате отчаливал, весь так и сияя, а малыш Керли прибирался после тебя. Ты же никогда не интересовался, что происходило после того, как дверь за тобой захлопывалась.
– Н-е-е-а, – протянул я, усмехаясь. – А что в самом деле происходило, расскажи-ка теперь.
Это всегда интересно: узнать, что случилось после того, как вы закрыли за собой дверь. Я приготовился внимательно слушать.
– Ты, конечно, – я подталкивал его к дальнейшему, – пробовал использовать ситуацию до конца?
– Ну, если хочешь знать, – Керли ринулся напрямик, – то да. По еще не просохшей палубе. Я даже старался, чтобы она плакала подольше, потому что потом я смогу ее обнять и утешить. В конце концов так и получилось. И не так уж плохо получилось, если учесть, в каком я был невыгодном положении. Могу тебе рассказать кое-что о твоей прекрасной Долорес.
Я кивнул:
– Давай послушаем. Это, кажется, интересно.
– Вот чего ты точно не знаешь, так того, что она делала, когда плакала. Ты кое-что пропустил.
Чтобы раздразнить его, я принял вид снисходительно-равнодушного слушателя. И вот, как бы назло своему желанию досадить мне, он никак не мог связно изложить все обстоятельства, не мог воспользоваться той благоприятной возможностью, которую я ему предоставил. Чем больше он говорил, тем неувереннее себя чувствовал, что-то у него не выходило. Он-то хотел закидать Долорес грязью, а мое одобрение только добавило бы соли в пищу. По его расчету, я должен был бы прийти в восторг от поругания прежнего идола.
– Ты, значит, не довел дело до конца. – Я взглянул на него, словно хотел утешить. – Плохо, она того стоила, кусочек был лакомый. Знал бы, я бы тебе помог. Надо было мне сказать. Я-то считал, что ты еще не созрел для этого. Конечно, я подозревал, что за моей спиной ты немножко распускаешь руки, но все-таки не думал, что ты попытаешься сунуть туда свой хрен: слишком воспитанным для таких дел ты мне казался, слишком почтительным, пай-мальчиком. Господи, у тебя ж еще молоко на губах… Сколько тебе было тогда? Шестнадцать? Семнадцать? Я бы мог, конечно, вспомнить о твоей тетушке… Да ведь это совсем разные вещи. Она же тебя сама изнасиловала, верно?
Я устроился поудобнее, закурил.
