Он поднялся из-за стола и потащил меня за собой на кухню. Там нас встретила дымовая завеса.
- Как я уже говорил, мы приготовили тебе небольшой сюрприз. - Он разогнал дым руками. По обе стороны стола сидели Мона и то таинственное существо с длинными черными волосами, которое я видел на фотографии.
- Что это? - вырвалось у меня.
- Это? Твоя жена с другом. Сладкая парочка.
- А где Хелен?
- Отбыла обратно в Токио. Мы используем подмены. - Он больно ткнул меня локтем и криво подмигнул, опять перекосив лицо. - Через минуту здесь будет Кромвель, - сказал он. - За все это можешь его благодарить.
Увлеченные игрой в карты, Мона и ее партнер на нас даже не взглянули. Оба откровенно кайфовали. Странное длинноволосое существо, очевидно, было двуполым тонкие черные усики и красивая выпуклая грудь, вельветовые брюки с золотым галуном по шву. Экзотичное до кончиков ногтей. Время от времени они игриво покалывали друг друга тонкой иглой.
- Образцовая парочка, - отметил я. - В самый раз для Хеймаркета.
- Оставь это Кромвелю, - сказал Джордж Маршалл, - это все его проделки.
Не успел он произнести имя, как в дверь постучали.
- Он, - сказал Джордж Маршалл. - Легок на помине.
Дверь тихо, словно на скрытой пружине, открылась. Вошел человек с окровавленной повязкой на черепе. Нет, это был не Кромвель, это был Сумасшедший Шелдон. Я издал сдавленный крик и отключился.
Когда я очнулся, Шелдон сидел за столом и раздавал карты. Он снял повязку. Из маленького черного отверстия в затылке тоненьким ручейком била сбегавшая по воротнику и спине кровь.
Я вновь почувствовал приближение обморока. Ощутив мое замешательство, Джордж Маршалл вынул из нагрудного кармана небольшую стеклянную пробку и вставил ее в пулевое отверстие; исход крови остановился. А Шелдон принялся весело насвистывать. Это была польская колыбельная. Время от времени он обрывал мелодию, сплевывал на пол, после чего, чередуя свист с пением, возобновлял ее, напевая так мягко и нежно, словно был матерью, баюкающей на груди ребенка. Вдосталь попев и посвистев, поплевав во всех направлениях, Шелдон перешел на иврит, отбрасывая голову назад и вперед, подвывая, то и дело срываясь на фальцет, плач, молитву. В какой-то момент внезапно сменив регистр, разразился низким басом, от мощи которого задрожали стены. Так продолжалось довольно долго. Одним словом, Шелдон вел себя как одержимый. Неожиданно он запел в третьем регистре, и его голос приобрел особый металлический тембр, словно выкрикивался из легких, вымощенных тонким листовым железом. Теперь он оглашал своды пением на идише, чередуя застольную мелодию с проклятиями и ругательствами: «Die Hutzulies, farbrent soln sei wern… Die Merder, geharget soln sei wern… Die Gozlonem, unzinden soln sei sich…» Скоро все заглушил пронзительный визг. «Fonie-ganef, a miese meshine of sei!» Чуть позже, не переставая что-то выкрикивать с пеной у рта, он поднялся на ноги и бешено завертелся, подобно дервишу. «Cossaken! Cossaken, - повторял он снова и снова, стуча ногой в пол и изрыгая изо рта сгустки крови. Чуть замедлив движение, он сунул руку в задний карман брюк и вынул миниатюрный ножичек с перламутровой ручкой. И завертелся еще быстрее и быстрее, крича: «Cossaken! Hutzulies! Gozlonem! Merderl Fonieganelf!» - и коля себя ножом по всему телу - в руки, в ноги, в живот, в глаза, нос, уши, рот, пока не превратился в сплошную кровоточащую массу. Внезапно остановился, схватил обеих женщин за горло и принялся колотить их головами друг о друга - безостановочно, словно это были кокосовые орехи, затем расстегнул рубашку, поднял к губам полицейский свисток и засвистел так, что стены кухни содрогнулись, как в ознобе. Почти сразу же вслед за этим десять членов «Общества Ксеркса» ринулись через дверь на кухню, и, по мере того как они врывались внутрь, Шелдон косил их одного за другим из вдруг оказавшегося у него в руках автомата, истошно вопя: «Z miese meshine ofsei… Hutzulies, Gozlonem, Merder, Cossaken!»
Остались в живых и тяжело дышали только Джордж Маршалл и я. Парализованные, мы стояли, прижавшись спиной к стене, бессильно ожидая своей очереди. Перешагивая через трупы, как через стволы поваленных деревьев, Шелдон медленно приближался к нам, в правой руке держа наперевес оружие, а левой расстегивая ширинку.
- Молитесь, грязные псы! - ругался он по-польски. - Это ваш последний шанс помолиться. Молитесь, пока я буду ссать на вас, и да превратятся в кровавую жижу ваши гнилые сердца! Зовите на помощь вашего Папу и вашу Пресвятую Марию! Зовите этого обманщика Иисуса Христа! Убийцы будут gescheissen. Как вы воняете, грязные гои! Настал ваш последний пердеж! - И он обдал нас дымящейся красной мочой, въедающейся в кожу, как кислота. Едва закончив, он в упор выстрелил в Джорджа Маршалла, тело которого осело на пол как мешок с дерьмом.
Я поднял руку, приготовившись крикнуть: «Не надо!» Но Шелдон уже стрелял. Падая вниз, я заржал как лошадь. Я видел, как он поднял ногу и со всей силы ударил ботинком мне в лицо. Я скатился на бок. Я знал: это конец.
Несколько дней не мог я прийти в себя от этого кошмара. Каким-то непостижимым образом он подействовал и на Мону тоже, хотя о своем сне я ничего ей не рассказывал. Совершенно беспричинно мы впадали в глубокое уныние, нас снедала необъяснимая тревога. После того как Шелдон предстал мне во сне в столь зловещем виде, мне не терпелось встретиться с ним наяву, но он никак не давал о себе знать. Вместо этого мы получили почтовую открытку от О'Мары, в которой он сообщал, что обитает сейчас неподалеку от Эшвилла, переживающего настоящий бум. Как только дела его пойдут в гору, он непременно пригласит нас присоединиться к нему.
От скуки Мона подыскала себе другую работу в Виллидж, на этот раз в сомнительном заведении под названием «Голубой попугай». От Тони Маурера, своего нового обожателя, она узнала, что в город со дня на день приезжает миллионер из Милуоки.
- А кто такой этот Тони Маурер? - спросил я.
- Художник-карикатурист, - отвечала она. В прошлом немецкий офицер, служил в кавалерии. Чертовски умен.
- Тем лучше для него, - вяло отреагировал я.
Я пребывал в хандре. И интересоваться новыми ее ухажерами - даже для того, чтобы над ними поржать, - было выше моих сил. Я шел ко дну и должен был опускаться до тех пор, пока на дно не шлепнусь. Ни на чем, кроме самых примитивных отправлений моего организма, я сосредоточиться не мог. Даже Эли Фор не способен был вывести меня из ступора.
О посещении знакомых речи тоже идти не могло. В подавленном настроении я не общаюсь ни с кем, даже с ближайшими друзьями.
Не настраивал на оптимизм и провал нескольких моих попыток самостоятельно нащупать золотую жилу. Лютер Геринг - последний, кого я наколол (и то всего лишь на пятерку), совсем подкосил мою решимость. Считая его кем-то вроде члена семейного клана, я не собирался обращаться к нему и о чем-нибудь просить, но, случайно с ним столкнувшись в подземке, решил, что глупо не воспользоваться случаем. И тут же сделал ошибку - прервав его посреди одной из его бесконечных тирад. Лютер рассказывал мне о больших успехах на поприще страхового бизнеса, достичь которых ему помогли заповеди Христа. Всегда относясь ко мне свысока, как к атеисту, он пришел в полный восторг от теперешней возможности сокрушить меня практическими преимуществами христианской этики. Вконец истомленный скукой, я в холод-ном молчании выслушивал его словопрения, хоть меня и подмывало желание расхохотаться ему в лицо. Поезд уже приближался к моей станции, и я перебил его монолог вопросом, не одолжит ли он мне пять долларов. Требование, должно быть, сразило его как из ряда вон выходящее, ибо Лютер мгновенно потерял самообладание. И тут-то я дал себе волю и наконец рассмеялся. На какой-то момент казалось, что он готов влепить мне пощечину: лицо побагровело от ярости, губы задрожали, пальцы непроизвольно задергались. О нем это я, хотел бы он знать? Неужто я возомнил, что сам факт его преуспеяния в делах земных дает мне право рассчитывать на милостыню? Спору нет, в Библии сказано: «Просите, и будет вам дано, постучитесь, и вам откроют», но разве отсюда следует, что любой человек вправе бросать работу и становиться попрошайкой?
