Буффало Билл для нас был тем же, чем Саладин для своих приверженцев - и для врагов. Мальчишка никогда не забывает своих идолов. Ладно, будем бездельничать, валять дурака - вот он, зоопарк. Первым, кого я увидел, был жираф, потом бенгальский тигр, носорог, тапир. Ага, вот и обезьяна! Снова дома. Ничто так не очищает душу, как зрелище диких животных. Tabula rasa - чистая доска. Сами названия мест, где они обитают, внушают вдохновение. Переносишься назад, в старый адамов мир, где полновластно царил змей. Эволюция ничего не объясняет. Мы были там все вместе, от начала времен, и вечно пребудем вместе. Движутся звезды и созвездия, движутся континенты, движется человек со своими товарищами по допотопным дням: броненосцем, дронтом, динозавром, саблезубым тигром, пралошадью из Верхней Монголии. Все в космосе движется к некоей точке, движущейся в пространстве. И Господь Всемогущий, может быть, тоже движется вместе со своим Творением.
И в этом движении вместе с зоопарком и его обитателями мне вдруг ясно привиделась Рене Тьежен. Рене приходилась сестрой Ричи Тьежену, с которым я часто играл, когда мне было десять. Он был как кровожадный зуав, этот Ричи. Рассвирепев, он мог вырвать у вас из тела кусок мяса зубами. И когда шла игра в «дома», важно было попасть в его команду. Иногда Рене, его сестра, стояла у ворот и наблюдала за игрой. Она была на шесть лет старше брата - уже почти женщина, и казалась нам, малолеткам, просто неотразимой. Когда вы к ней приближались, то улавливали аромат ее духов - или то был аромат ее восхитительного тела? С тех пор как я перестал играть на улице, мне в голову не приходило вспоминать о Рене. И вот, Неожиданно и необъяснимо, ее образ всплыл передо мной. Она стояла, прислоняясь к железной ограде за воротами, и ветер лепил ее тело под тонким шелковым платьем. Теперь я понимал, что делало ее такой прекрасной и недосягаемой: она была точной копией одного из средневековых изображений Мадонны. Вся - свет и изящество, непорочная, чарующая, с золотыми волосами и глазами цвета зеленой морской волны. Всегда молчаливая, всегда неземная. Она покачивалась вперед и назад в порывах ветра, как молодая ива. Ее грудь - два полных полушария - и маленький бант на поясе казались невероятно живыми и чуткими. Они встречали ветер, как бушприт корабля. Мы носились в десяти футах от нее, словно бешеные быки, неистовствуя, рубя, коля, вопя как одержимые. Рене неизменно стояла за воротами, невозмутимая, чуть приоткрыв губы в загадочной улыбке. Одни говорили, что у нее был любовник, который бросил ее. Другие - что она хромая. Ни у кого из нас не хватало смелости заговорить с ней. Она занимала свое место у ограды и стояла там, словно статуя. Бывало, ветер, трепля юбку, открывал на мгновение ее ноги выше колен, и у нас перехватывало дыхание от вида молочно-белой плоти. Ближе к вечеру появлялся старик Тьежен с длинным кнутом в руке, устало бредущий домой. Завидя Ричи, в драной рубахе, с лицом в грязи и крови, он хлестал сына кнутом. Ричи всегда молча сносил удар. Старик угрюмо кивал дочери и скрывался в подъезде дома. Странная сцена; чем она завершалась, так и осталось для нас тайной. Все вспомнилось мне столь живо, что я почувствовал потребность немедленно это записать. Как сумасшедший, я помчался из парка искать, где купить бумагу и карандаш. Несколько раз останавливался, чтобы помочиться. Наконец наткнулся на маленькую писчебумажную лавку, где хозяйничала старая еврейка. На голове у нее был жуткий парик цвета тараканьего крыла. По какой-то причине она никак не могла взять в толк, что мне надо. Я начал чертить знаки в воздухе. Она приняла меня за глухого и перешла на крик. Я, в свою очередь, заорал, что прекрасно слышу. Хозяйка перепугалась и побежала в глубь лавки за помощью. Я, озадаченный, постоял немного и выскочил на улицу. На углу стоял автобус. Я сел в него. Рядом на сиденье валялась газета. Я взял ее и принялся писать, сперва на полях, потом прямо по тексту. Когда автобус поравнялся с парком Морнингсайд, я незаметно выкинул газету в окно. Я чувствовал себя легко и свободно, как после хорошего траханья. Рене забылась, а с нею жирафы, верблюды, бенгальские тигры, арахисовая шелуха и зловещий рык львов. Пожалуй, стоит рассказать эту историю Ульриху, она его позабавит. Если только он сейчас не мается над натюрмортом с бананами.
Мы снова живем в солидном квартале, неподалеку от парка Форт-Грин. Улица широка, как бульвар, дома отстоят далеко от тротуаров и большей частью сложены из песчаника и украшены высокими каменными же верандами. Некоторые настоящие дворцы; вокруг них огромные лужайки, оживляемые декоративным кустарником и статуями. Широкие подъездные аллеи ведут к дому и конюшням и флигелям для прислуги, расположенным в глубине участков. Атмосфера этого старого квартала напоминает -е годы. Просто удивительно, что он сохранился почти в неприкосновенности. Даже коновязи целы и блестят, словно их только что протерли промасленной ветошью. Роскошный, элегантный и сонный, этот квартал казался нам дивным раем.
Конечно же, две комнаты здесь нашла Мона. И снова хозяйка у нас оказалась что надо: одна из тех бестолковых молодых американских вдов, что не знают, что им с собой делать. Мы привезли со склада мебель и расставили в двух комнатах. Хозяйка была в восторге, что мы у нее поселились. Частенько обедала с нами. Это было очень общительное создание с мелодичным голосом и душой, пребывавшей в блаженном сне. Все обещало нормальную, спокойную жизнь. Низкая плата, никаких проблем с газом, водой и электричеством, отличная еда в избытке, кино днем или по вечерам, если было настроение, иногда карты, чтобы доставить удовольствие хозяйке, и никаких гостей. Ни одна душа не знала нашего адреса. Было не совсем понятно, откуда брались деньги. Я знал, что основным Источником был Матиас, который по-прежнему находился в пределах досягаемости, и Ротермель, более живой, чем когда-либо. Но должны были быть и другие источники, потому что мы жили на широкую ногу. Хозяйка, конечно, была щедра по части еды и выпивки и часто приглашала нас в театр или водила в кабаре. Ее восхищало то, что мы, несомненно, были вольными художниками - «богема», как она говорила. Ее муж, страховой агент, оставил ей порядочную сумму. Но, по ее словам, он был прескучнейший тип, и теперь, когда он умер, она намеревалась повеселиться, наверстать упущенное.
Я взял напрокат пишущую машинку и снова начал писать. Жизнь была просто райская. Я щеголял в красивом шелковом халате поверх пижамы и в марокканских шлепанцах - все подарок хозяйки, фа[мильное добро. Вставать по утрам было сплошное наслаждение. Мы выбирались из постели около десяти, лениво плескались в ванне под звуки фонографа, затем следовал восхитительный завтрак, который, как правило, готовила хозяйка. Подавались обычно свежие фрукты, земляника со сливками, свежеиспеченные булочки, толстые ломти ветчины, мармелад, дымящийся кофе со сбитыми сливками. Я чувствовал себя турецким султаном. Обзавелся двумя, в общем, бесполезными вещицами: красивым портсигаром и длинным мундштуком, которыми пользовался лишь во время трапез и чтобы доставить удовольствие хозяйке, от которой и получил их в подарок.
Пора перестать называть ее «хозяйкой». Ее звали Марджори, и это имя шло ей как нельзя лучше. Она была похотлива, как течная сука. Без стеснения демонстрировала свое красивое тело, особенно по утрам, когда расхаживала в одном прозрачном халате. Вскоре мы уже нежно похлопывали друг друга по заду. Она была из тех женщин, которые способны ухватить вас за член и одновременно смешить вас. Она не могла не понравиться, даже если бы была рябой, но рябой она не была. Человек прямой и открытый, она старалась исполнить любое ваше желание, стоило только заикнуться. Все, чем она располагала, было и вашим, достаточно было только попросить.
