— Ладно, проехали.
— Ну, как скажешь. Блин. Что-то мне сонно. — Он залпом допил свой стакан. — Ну, чего, пойдём спать?
— Я ещё посижу.
— Ага. — Павлин взял свою сумку. — Хорошо.
И мы остались вдвоём с Хендерсон. Сперва мы молча сидели, и Хендерсон потягивала своё виски. А потом она заговорила:
— Это был пляж. Тропический пляж. Очень красивое место, сплошной золотистый песок, ну, ты знаешь. Как в раю. И мы с Павлином танцевали на песке. Ты нас видела?
— Как вы танцевали? Нет, не видела.
— Но ты нас видела в комнате? Да?
— Да.
— И как мы смотрелись со стороны?
— Ну, вы просто стояли. Как статуи.
— Мы с ним, оба?
— Да, ты и Павлин. В двух шагах друг от друга.
— И мы не касались друг друга?
— Нет.
— А какое у меня было лицо? Счастливое, нет? Я казалась счастливой? Я улыбалась?
У неё на лбу осталось одно красное пятнышко.
— Ну, почти, — сказала я. — Почти улыбалась.
— Хорошо. Почти — это тоже неплохо. Знаешь, это был какой-то старинный танец. То есть мы никогда раньше так не танцевали. Теперь так никто не танцует. Вальс. Да, вальс. А теперь уже все.
— В каком смысле все?
— Я не знаю. Но почему-то мне кажется, что мы с ним были вместе в последний раз…
— Да брось ты. Не надо. Вы ещё с ним потанцуете. И не раз. Обязательно потанцуете.
— А Павлин? Он тоже улыбался?
— Да, — сказала я. — Он улыбался.
А что ещё я могла сказать?
* * *
Хендерсон пошла спать. А я осталась на кухне, одна. Сидела, смотрела на пламя свечи, которую Павлин поставил на стол. А потом, когда отсветы пламени наигрались в моих зрачках, я достала из сумки пачку фотографий.
Я их вынула из проявителя слишком рано, и они так и остались бледными и нечёткими. Над изображением плыла шумовая завеса из тихого треска. Но всё было видно.
На самом деле лучше бы я их не видела, эти снимки. Последние мгновения из чужих жизней.
На первой фотографии была старуха: лежала, скорчившись на грязном полу. Снимок сделали сверху. Зелёная кофта, жиденькие прилизанные волосы, морщинистое, потасканное лицо. По всему полу были разбросаны страницы, вырванные из какой-то книги. Пустая бутылка из-под водки. Грязные пятна на ковре, что-то похожее на лужу блевотины. Маленькое ручное зеркальце.
О Боже. Какой ужасный конец, и тем более для такой женщины, как Хендерсон. Жуткий конец, нехороший.
На второй фотографии был Павлин.
Он стоял, привалившись спиной к красной кирпичной стене, и зажимал руками живот. Его лицо искажала гримаса боли, но даже теперь он пытался держаться и не показывать, как ему больно. Сквозь пальцы сочилась кровь. На фотографии он был почти такой же, как сейчас. Немногим старше.
Я просмотрела все фотографии в пачке. Потом — ещё раз. И ещё. Я все думала про эту женщину из турагентства. Про её страшную камеру.
Тебе куда?
А ведь она и меня тоже сфотографировала сегодня. Интересно, а что получилось бы на этом снимке? Какая история была приготовлена для меня? И это падение сквозь серебристую жидкость. Что ждало меня там, внизу? И ждало ли что-то вообще?
Тебе куда?
Интересный вопрос.
Я поднесла фотографии к пламени свечи. Бумага почернела, свернулась в трубочку, осыпалась ломким пеплом. Мужчина и женщина, два подобия на сгоревшей бумаге, теперь превратившейся в чёрные хлопья, что парили в сумрачном пространстве.
* * *
Я поднялась по лестнице. На самом деле я не слишком устала, и мне не то чтобы очень хотелось спать — просто хотелось залечь в нормальную постель, на чистую простыню, укрыться мягким, тёплым одеялом и, может, ещё поработать над книгой. Но когда я проходила по длинному тёмному коридору, что вёл к моей комнате, я вдруг услышала своё имя.
— Марлин…
Кто меня звал? Может быть, наша хозяйка?
— Марлин? Это ты, милая?
Наверное, Кингсли, когда договаривался, упомянул моё имя. Да, скорее всего.
— Марлин…
Там была дверь, приоткрытая.
— Леди Ирис?
— Войди. Я хочу на тебя посмотреть.
Самая обыкновенная спальня. Обставленная безо всяких затей. Леди Ирис сидела в кресле у окна. На столике рядом с креслом горела свеча, единственная на всю комнату. На коленях у старой леди лежала закрытая книга.
— Мы думали, вы уже спите.
— Я спала, — сказала она. — А потом позвонили в дверь.
— Прошу прощения. Мы вас разбудили…
— Я не понимаю. Я же, кажется, говорила Эдварду, чтобы он не запирал дверь на ключ.
Только теперь я разглядела её как следует. Но не сумела определить её истинный возраст. Густо напудренное лицо, все в глубоких морщинах. Седые волосы, серая кожа. Волосы тоже присыпаны пудрой.
— Да, вы ему говорили. Спасибо.
Пламя свечи отражалось в линзах её очков. Два крошечных огонька, как будто захваченных в толще стекла. Я не видела её глаз.
— Как все сегодня прошло? Удачно? — спросила она.
— Как всё прошло? Да, наверное, удачно.
— Ты взяла, что хотела?
— Взяла.
— Мистер Кингсли будет доволен.
Она отвернулась к окну. Я тоже выглянула на улицу. Проблески света вдали, россыпи городских огней. Но здесь, в новом городе, было темно. Единственный свет в темноте — недремлющий пристальный глаз.
— Кошмарное место, — сказала леди Ирис. — Я здесь как в ловушке.
— А вы давно знаете мистера Кингсли?
— Когда-то у нас был роман.
Я обернулась к ней:
— Правда?
— Конечно, тогда я была моложе; а мистер Кингсли — ещё моложе.
Я попыталась представить себе молодую леди Ирис. Может, когда-то она была настоящей красавицей, но теперь от былой красоты не осталось и следа.
— Ты садись, не стой.
В комнате не было других кресел, только кровать. Мне было как-то неловко садиться задницей на чужую постель, и я присела на самый краешек. На отвёрнутом уголке простыни было вышито имя, крошечными золотыми буквами.
Ирис Уайт…
Белый ирис…
Старая женщина не повернулась ко мне. Она продолжала смотреть в окно.
— Мистер Кингсли — замечательный человек, очень хороший и добрый. В глубине души, — сказала она. — Он просто не знает, где у него душа.
